Птицеферма (СИ) - Солодкова Татьяна Владимировна - Страница 21

Я и сама почти что голая.

Все эти мысли вереницей проносятся в голове, пока я стою и смотрю прямо перед собой — на темную высокую фигуру человека, тоже остановившегося и пока не предпринимающего попыток приблизиться.

Пересмешник не выглядит опасным, не ведет себя вызывающе — напротив, дружелюбно, — но нельзя забывать о месте, где мы находимся. Больше нельзя. Олуша тоже казалась мне безобидной.

Неловко переступаю с ноги на ногу, поскальзываюсь и чуть не падаю, но меня ловят теплые руки. Я так замерзла, что они кажутся раскаленными.

Ну и быстрая же у него реакция. Но об этом думаю уже после. Потому как, едва восстановив равновесие, отшатываюсь. Одно дело — обниматься на глазах у всей Птицефермы, что бы избежать казни, и совсем другое — здесь, наедине, в темноте.

Вопреки моим ожиданиям, Пересмешник не настаивает на дальнейшем физическом контакте, наоборот, поднимает руки, то ли сдаваясь, то ли пытаясь продемонстрировать, что не опасен.

— Ты вся дрожишь, — комментирует.

Знаю. А ещё я на ощупь как ледышка.

— Я в курсе, — буркаю сквозь стучащие зубы. Скорей бы в тепло, но до лагеря еще идти и идти. — Зачем ты сказал, что был со мной в ночь убийства Чижа? — спрашиваю в лоб. Хочу поскорее разойтись, но и упустить возможность задать свой вопрос не могу.

Пауза. Молчание. Хотела бы я видеть в этот момент его лицо. Однако слишком темно: различаю лишь силуэт и блеск глаз.

— Тебя бы повесили, — отвечает, наконец. — По-моему, все очевидно.

— Может, это было заслуженно, — огрызаюсь. То, что на сто процентов знать о моей невиновности может только один человек — настоящий убийца, — не дает мне покоя.

Пересмешник усмехается. Не весело, а скорее, издевательски.

— В прыжке била? — интересуется. Ясно, или сам приложил руку к убийству, или тоже заметил угол, под которым был нанесен жертве удар.

Дергаю плечом и только потом понимаю, что, возможно, собеседник не рассмотрит в темноте моего жеста.

— Это ты его? — не рассчитываю на чистосердечное признание, но, может, мне удастся прочесть между строк? Не каждый день человека обвиняют в убийстве.

— Не я, — по тону и короткому ответу можно прочесть… ничего.

А Пересмешник зачем-то делает шаг назад и стаскивает через голову футболку.

Не шевелюсь, хотя и напряжена как натянутая струна. Если я поторопилась с выводами, раньше времени решив, что новичок не станет нападать, что ж, я готова сопротивляться.

Но тот не делает попыток приблизиться. Протягивает мне свою вещь на вытянутой руке.

— Переоденься, — говорит, — пока не подхватила воспаление легких.

С моего мокрого платья срываются ледяные капли, стекают по икрам к босым ступням; ветер продувает насквозь. Пересмешник прав: мне не помешала бы сухая одежда. Но не его же!

Новенький по-своему понимает заминку.

— Она чистая, — так и стоит с вытянутой рукой. — Я надел ее перед выходом из барака.

Усмехаюсь про себя: вряд ли, после Пингвина, меня можно напугать грязной одеждой или немытым мужским телом.

Разумом понимаю, что снова принимать помощь от одного и того же человека, чьи мотивы мне по — прежнему непонятны, неправильно. С другой стороны — да пошло оно все.

— Верю, — бормочу и забираю футболку.

Сначала хочу сказать, что бы отвернулся, но потом решаю, что больше того, что уже видел, Пересмешник не разглядит. Поэтому просто сбрасываю с плеч лямки сарафана и спускаю его вниз. Снимаю через ноги, а не через верх — не хочу выпускать из поля зрения стоящего неподалеку мужчину ни на секунду.

Футболка и правда чистая, до хруста хлопковой ткани. Видимо, она досталась ему из партии новых вещей от Тюремщиков, потому что не пахнет ни мылом, ни сыростью, как почти все на Пандоре. Вообще ничем не пахнет, только свежей тканью.

С удовольствием опускаю по телу сухую вещь. Пересмешник крупнее и выше меня, так что короткие рукава доходят мне почти до локтя, а длина выходит до середины бедра (Кайра и платья-то носит короче). Сразу становится теплее.

— Спасибо, — бормочу, чувствуя, как кровь приливает к лицу, и радуясь, что собеседник не может этого заметить.

— Я не убивал этого парня, — вновь заговаривает Пересмешник так неожиданно, что вздрагиваю. — Я и имя его узнал только после смерти.

— Но ты улизнул с праздника, иначе не смог бы стать моим алиби.

— Вышел прогуляться.

Ясно. Не скажет. А у меня нет ни единого рычага давления. Да и моральных прав что-то требовать тоже нет. Пусть разбирается Филин. Или Кайра. Впрочем, той нужно от Пересмешника теперь кое-что другое, а не ответы.

— Пошли, — ныряю ступнями в оставленные на берегу ботинки и поднимаю с земли свой сарафан; выжимаю, не переставая боковым зрением следить за темной фигурой слева от себя. Не могу, не верю в бескорыстность. — Замерзнешь, — нахожу причину своей спешки в лагерь, хотя ветер понемногу стихает, так же резко, как и поднялся — тут так всегда, — и становится теплее. А может, мне просто тепло и уютно в чужой футболке?

— Звучит заботливо, — комментирует Пересмешник.

Звучит по-идиотски, но не скажу же я в лоб, что мне неловко находиться здесь с ним наедине. У меня уже все мышцы сводит от напряжения, потому как не знаю, чего от этого человека ждать: нападения или очередной помощи. Я и за оказанную ранее теперь по гроб жизни не расплачусь.

— Пойдем, — повторяю, игнорируя неудачную шутку. Если это была шутка.

Делаю шаг в сторону тропинки, Пересмешник — два широких (все ещё слежу за каждым его движением).

— Подожди.

— Чего? — тем не менее останавливаюсь. Ветра уже почти совсем нет, только река все шумит, гонит воду.

Мужчина подходит еще ближе, но остается на расстоянии. Хорошо.

— Эти испытания через четыре дня, — а вот мы и подошли к вопросу о стоимости его услуг. — Мне объяснили правила.

Зачем заходить так издалека? Все ведь теперь очевидно. А я-то думала…

У меня вырывается грустная усмешка.

— Простые правила, — говорю. — На Птицеферме десять женщин, одна из них в преклонном возрасте. Мужчин теперь двадцать шесть. Поединки один на один. Победитель дерется со следующим. И так до конца, пока не остается один. Он выбирает себе женщину первым. Затем остальные — по очередности, по числу побед. В итоге девять победителей обзаводятся парами. Женщин не спрашивают. Все просто.

— Я так и понял, — мне показалось, или собеседник поморщился? — Поэтому говорю заранее: я намерен победить и выбрать тебя.

Я была готова к этому заявлению с начала темы, но все равно надеялась, что ошиблась. Чем ему не угодила Кайра? Или, может, она уже провела проверку после ужина, как с Зябликом, и дала ему от ворот поворот? А это предложение мне — жест отчаяния?

— Ты не победишь, — возражаю уверенно. — Момот всегда побеждает.

В прошлый раз у него была сломана рука и он не участвовал, но обычно у Момота нет конкурентов. А бьет он так, что его соперники выбывают из борьбы насовсем. А еще Ворон, Ибис, Сапсан, Дрозд, Дергач, Канюк, Клёст, Чекан и Осоед — отличные бойцы. Не решаясь бросить вызов Момоту и не претендуя на первенство, они будут биться между собой.

К моему удивлению, Пересмешник не спорит, не пытается убеждать, что уложит великана Момота одним мизинцем.

— Пусть побеждает, — отвечает спокойно. — Сама же сказала: девять призовых мест.

— Пингвин намерен меня вернуть.

— Это вряд ли. Он бьет как девчонка.

А я-то думала, пустой бравады не будет.

— Тебе-то откуда знать? — интересуюсь с издевкой.

Пересмешник прав, Пингвин — так себе боец. Он тяжелый и крупный; если повалит противника — победит, но сам неповоротлив и удар у него плохо поставлен, нижняя часть тела — «деревянная».

Мужчина усмехается, пожимает плечом.

— Нарывался сегодня, — вижу, как потирает челюсть. Он что, серьезно? — Так себе удар.

А я недооценила новичка. Пока другие бьют себя кулаком в грудь и обещают своим женщинам, что выиграют право находиться с ними рядом и дальше, он прощупывает почву, изучает противников.