Улей (СИ) - Тодорова Елена - Страница 4

Ракурс на фотографии выбран весьма похвально: хорошо заметен и фиолетовый синяк под глазом, и рука в гипсе.

Ева широко улыбается, бессердечно насмехаясь над матерью. Девушку искренне забавляет манерность Ольги Владимировны, ее зависимость от общественного мнения, одержимость своим социальным статусом.

— Да. Плохо получилось, — безразлично комментирует она.

Затем медленно отодвигает газету на угол стола и, возвращаясь к своему увлечению, задумчиво перебирает рассыпанные мелкокалиберные пазлы. Давно миновали те времена, когда у Евы дрожали губы при появлении матери.

С возрастом она выработала идеальную тактику поведения. Никогда не спорить с матерью. Никогда ничего не доказывать. Никогда не пытаться объяснить. Ибо все перечисленное с Ольгой Владимировной бесполезно.

Девушка смотрит то на сложенную половину картинки, то на имеющиеся не пристроенные детали. Усложняя себе задачу, она всегда собирает пазлы без образца, «вслепую».

— Ева? — раздраженно окликает мать.

Ей приходится оторваться от своего занятия и посмотреть в лицо Ольге Владимировне. Ведь она не уйдет, не получив желаемого.

— Я не виновата, что всем есть дело до моей личной жизни, мама. Была бы я из «нормальной» семьи, никому бы в голову не приходило следить за мной с фотоаппаратом, — сухо поясняет Ева, ни на октаву не повысив голос.

Ольга Владимировна сжимает челюсти настолько сильно, что у нее белеет кожа на скулах, и губы превращаются в тонкую полоску.

— Как жаль, что ты не ценишь то, что имеешь с рождения, — цедит она. — Тысячи были бы счастливы жить так, как ты! Ты же продолжаешь называть нас «ненормальными». Чего тебе не хватает, Ева?

Глаза матери блестят предательской влагой. Но Ольга Владимировна изящно шмыгает носом и быстро справляется с эмоциями.

— Чего, мамочка? — повторяет девушка. — Как говорит Антон Эдуардович, — намеренно упоминает своего психотерапевта, зная, что мать угнетает «неполноценность» дочери, и добивается своего — Ольгу Владимировну практически перекашивает, — у меня избыток энергии. Вот я ее и расходую. Не могу же я сидеть дома сутками. За два дня чуть с ума не сошла. А ты не расстраивайся, мамочка, — снисходительно просит девушка.

— Не расстраиваться? Как мне не расстраиваться, Ева?

Бросив короткий взгляд на разъяренную мать, девушка снова усмехается. Пристраивает очередную частичку пазла на место.

— Неужели так трудно быть нормальной, Ева? — устало вздыхает Ольга Владимировна. — Почему ты постоянно во что-то влезаешь?

«Будь нормальной, ЕВА!

«Боже, что ты за наказание Господнее?»

«Когда же ты станешь нормальным ребенком?»

«Нам очень стыдно за тебя, Ева. Ты позор для нашей семьи!»

«Ева-Ева… Только посмотри на себя…»

«У меня от твоих выходок когда-нибудь сердце остановится!»

«У всех дети, как дети, только у нас… дьяволенок».

Ева прикладывает все усилия, чтобы сохранить относительную неподвижность. У нее ускоряется пульс, колотится сердце и зудит все тело. Ей хочется смахнуть все со стола и вскочить на ноги! Ей хочется кричать!

Она так сильно сдерживает себя, что поджимаются пальцы ног, и стопу прорезает судорога. Ее подмывает, как в детстве, лихорадочно заерзать ступнями по ковровому покрытию. Но она сжимает зубы и медленно ставит «на место» пазл. Торопливо облизывает губы и поднимает взгляд на Ольгу Владимировну.

— Потому что я не робот, мама. Я не робот, — в голосе Евы сквозят огорчение и усталость, но она быстро проглатывает эти чувства. Далее говорит хладнокровно и официально, как ее учили с детства: — Мне очень жаль, что я тебя огорчила. Я прошу прощения.

Лицо Ольги Владимировны смягчается. Она качает головой, отчего завитки ее волос плавно колышутся.

— Ты безответственна, Ева. Ты слишком безответственна, — сурово говорит мать. — Мы с отцом столько для тебя сделали! Мы дали тебе целый мир, — высокопарно разводит руками. — Все у твоих ног. Любые возможности открыты.

— Ты права, мама.

Ольга Владимировна одобрительно кивает.

— Научись, наконец, нам соответствовать.

Правая нога Евы дергается и ударяется о коробку с журналами. Мать, замечая это, прикрывает глаза и терпеливо вздыхает.

Внутри Евы барабанят эмоции, но она, цепенея телом, натянуто улыбается.

— Обязательно, мама.

— Переоденься и спускайся ужинать, — говорит Ольга Владимировна, окидывая недовольным взглядом растянутую футболку дочери. — Отец уже на подъезде.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Я не закончила, — кивает Ева на пазлы, в надежде, что мать разрешит ей собрать картинку.

Но та с нажимом повторяет:

— Переоденься и спускайся.

— Хорошо.

Ужинают Исаевы в большой столовой. Если оказаться здесь простым гостем, то интерьер, несомненно, впечатлит своей красотой и дороговизной. Пол и задняя стена помещения инкрустированы сверкающей зеркальной мозаикой. Передняя, полностью стеклянная стена, открывает вид на беспокойное, темное в это время суток, море. Углы комнаты закрыты массивными вазонами с необычными живыми цветами. А в центре пастельной боковой стены стоят старинные нидерландские часы. Они «идут» внушительно и гулко, отмеряя каждый час маятниковым боем.

За светлым гранитным столом, рассчитанным на двенадцать персон, сидят лишь четверо. Во главе отец Евы — Павел Алексеевич. По правую руку от него, ее дедушка — Алексей Илларионович. С левой стороны, Ольга Владимировна и следом за ней — Ева.

Первые двадцать минут ужина мать с отцом привычно ведут легкую будничную беседу, а Ева ковыряется ложкой в тарелке с тыквенным крем-супом и отрешенно смотрит на море. Ожидает того негласного часа, когда внимание будет обращено к ней.

И этот момент наступает.

— Ева, — властно зовет ее по имени отец. — Мама говорит, сегодня был твой первый день в академии.

— Да, папа, — кивает, опуская руки под стол.

— И как впечатления?

— Все хорошо. Спасибо.

Павел Алексеевич берет бокал с красным вином. Медленно отпивает, задерживая жидкость во рту. Проглатывает и жестко смотрит на Еву.

— Надеюсь, ты хоть «мореходку» сможешь закончить? — с резким стуком ставит бокал на стол и трет подбородок рукой.

Ева пылает от смущения и негодования под его взглядом, но не может подобрать правильных для отца слов. Сказать же, что думает — не смеет.

Внезапно на всю столовую гремит громкое чертыханье Алексея Илларионовича. Он, словно маленький ребенок, рассерженно шмякает ложкой в свою тарелку, и тыквенный суп разлетается во все стороны. Попадает и на Евино платье, но она со скрытым восторгом терпит этот факт.

— Ненавижу!!! Ненавижу эту гадость! — заходится Алексей Илларионович свистящим криком.

— Господи! — возмущенно вскрикивает Ольга Владимировна, прикрываясь руками. — Прекратите немедленно…

— Папа, что ты творишь? Папа!

У Евы вырывается несдержанный хохот. К счастью, ни мать, ни отец не в состоянии обратить на нее свое внимание.

— Ненавижу! — дедушка Алексей продолжает усиленно елозить и плескать ложкой в тарелке.

— Я прошу вас… Алексей Илларионович…

На шум прибегает сиделка.

— Лидия Михайловна! — с облегчением выдыхает Ольга Владимировна. — Скорее, пожалуйста…

Женщина откатывает инвалидное кресло от стола, но Алексей Илларионович успевает швырнуть грязной ложкой сыну в лоб.

— Черт возьми! Папа!

Ева едва не падает под стол от смеха. Прикрываясь ладонью и краснея лицом, вовсю хохочет. Ей плевать, что тыквенное пюре залипло у нее в волосах, и рябью пошел лиф платья.

Пока Ольга Владимировна с салфетками кидается на помощь мужу, Алексей Илларионович резко утихает и заговорщицки подмигивает Еве. Она поднимает руку и выставляет большой палец.

Дедушку Алексея вывозят из столовой. Протестуя, он поет во всю мощь своего голоса:

— Шаланды, полные кефали, в Одессу Костя приводил, и все биндюжники вставали, когда в пивную он входил. Синеет море за бульваром, каштан над городом цветет…