Сборник рассказов - Днепров Анатолий - Страница 53

• Предыдущая
• 53/58
• Следующая

— Как это прекрасно! — воскликнула Ольга. Девушка-оператор встрепенулась и скороговоркой произнесла:

— Ваше время истекло. Переходим к следующему корреспонденту.

Но я уже ничего не слышал. Я быстро шёл по коридору, а рядом со мной шагал пожилой, совсем седой человек.

—Хорошо придумано, молодой человек, остроумно! — вдруг сказал он. Я остановился и вопросительно посмотрел на него.

— А что это за музыка?

— Вы не знаете?

Я смутился. Откуда мне знать! Ведь это письмо Оле придумал «Людвиг»!

— Молодой человек, — сказал мой попутчик, — это первая часть Сонаты до диез минор, написанная в начале девятнадцатого столетия гениальным композитором Людвигом ван Бетховеном. Иногда эту пьесу называют Лунной сонатой.

И тогда я побежал. Я бежал через весь город к вычислительному центру. Я сталкивался с прохожими, пробирался сквозь толпы праздничных людей, вырывался из рук танцующих на улицах и площадях парней и девушек, на ходу вскакивал в автобусы и, совершенно выбившись из сил, на лифте взлетел на десятый этаж. Я широко распахнул дверь, своей лаборатории — и остановился как вкопанный. На том месте, где раньше стоял «Людвиг», возвышалось сооружение из блестящего металла и пластической массы.

— Жаль, со времён Раффера никто не занимается палеопатологией, — услышал я сзади себя сказанные по-французски слова.

Я повернулся и увидел малопривлекательного субъекта — не то гида, не то полунищего, — здесь, в Гизе, возле пирамид и тех и других было немало. Но фраза была непонятной, и я спросил:

— А что такое палеопатология и кто такой Раффер?

—Палеопатология, это наука о заболеваниях древних, а Раффер — создатель этой науки. Но она берет начало значительно раньше, с того времени, когда ею предложил заниматься профессор анатомии в Каире Аллан Смит.

Я засмеялся:

— Каких только наук люди не придумали…

— Да. Палеопатология должна была бы объяснить многое.

— Что именно? — спросил я.

— Например, почему до сих пор врачам не удаётся справиться с раковыми заболеваниями.

Этого, признаться, я меньше всего ожидал. «Интересный приём, — подумал я, рассматривая незнакомца. — Во всяком случае это не банально».

Он был высокого роста, с тонкими чертами лица, с блестевшими чёрными волосами. Они лежали монолитной глыбой на узкой, вытянутой вверх голове. Нос с горбинкой придавал его сплющенному с обеих сторон лицу сходство с какой-то птицей.

— Так почему же, по-вашему, никто не занимается палеопатологией? — опросил я.

— Сложная наука. Обнаружить на мумиях признаки заболевания, знаете, не так-то легко. Это может сделать только очень крупный специалист. Он должен быть одновременно и хорошим анатомом, и онкологом, и биологом, и палеонтологом. Вообще, такими делами может заниматься только очень эрудированный человек.

— И все же я не вижу связи между проблемой рака и этой вашей странной наукой.

Француз улыбнулся (я решил, что он француз, потому что он хорошо говорил по-французски, и мои попытки перейти на арабский язык ни к чему не привели).

—Это длинная история. Если у вас есть время, я бы мог её вам рассказать за… десять пиастров.

— Все правильно, — подумал я. — Дело в пиастрах. И тем не менее это забавно.

Я посмотрел на часы. Было восемь по местному времени. Скоро должны были наступить короткие египетские сумерки и затем чёрная, как сажа, ночь. Впрочем, до отеля «Мен-Хауз» было не более сотни метров, и поэтому я решился:

— Хорошо, вот вам десять пиастров. Расскажите.

— Пройдёмте вон туда, к западной стороне пирамиды. Там будет светло ещё около часа. Я думаю, нам этого хватит.

Пока мы шли, он вдруг спросил:

— Вы когда-нибудь были в Париже?

— Нет, не был, — ответил я.

Француз глубоко вздохнул:

— Сейчас там хозяйничают фашисты. Это они убили профессора Дешлена и Ирэн…

Я задумался. Шла война, и вся Европа стонала от немецкой оккупации. Сотни тысяч людей бежали с насиженных мест на чужбину, спасаясь от хищной свастики. Может быть, действительно, и этот человек покинул свой далёкий город и, чтобы не умереть с голоду, бродил здесь, вокруг раскалённых древних камней и рассказывал за деньги свои причудливые истории. Может быть, эти истории — сплошной вымысел, а может быть…

— Сядем здесь, — сказал незнакомец.

— Хорошо, — согласился я и приготовился слушать.

— Лучше всего, пожалуй, начать этот рассказ с того памятного дня в194…году, когда в одной из парижских газет появилось такое сообщение, — я хорошо его запомнил: «Сегодня ночью в музее Восточной культуры Гиме совершено страшное кощунство. Неизвестный проник в зал, где хранятся египетские мумии и, вскрыв саркофаг второго царя пятой династии Сахура, унёс часть мумицированных останков фараона».

Незнакомец на минуту умолк и затем, нагнувшись ко мне совсем близко, шёпотом произнёс:

— Я могу вам сообщить, что ко всей этой истории я имею самое непосредственное отношение. Саркофаг фараона из Абусира вскрыл я…

— Зачем? — удивился я.

— Мне нужен был позвонок фараона.

Я чуть не расхохотался. «Сейчас последует какая-нибудь стандартная детективная повесть», — решил я. Но, как бы угадав мои мысли, незнакомец быстро заговорил:

—Ради бога, не думайте, что я вас хочу заинтриговать глупым рассказом о краже и поисках вора. Если вы согласитесь дослушать все до конца, вы поймёте, что это было необходимо…

— Я готов вас слушать до конца, но при чем тут проблема рака и все остальное?

— Месье, — не торопясь, продолжал мой рассказчик. — В одном вы можете быть уверены. Я не преступник. Преступники сейчас хозяевами расхаживают по парижским улицам и сидят в парижских кафе и ресторанах. Они расточают золото, заработанное на крови и смерти людей. А я, вот видите, здесь…

Помолчав минуту, он стал продолжать:

— Я буду говорить о людях Франции, которые в страшное время оккупации сделали, увы, трагическую и непродуманную попытку оказать услугу своей родине.

Первый, о ком я хочу рассказать, — Морис Дешлен. Поверьте, несмотря на все его заблуждения, Франция потеряла в его лице выдающегося учёного и пламенного патриота.

До войны он был профессором Сорбоннского университета. Он принадлежал к тому редкому типу учёных, которых интересует буквально все. Он не принимал разделение наук на различные дисциплины — математику, физику, биологию, социологию, медицину. На лекциях он неоднократно повторял, что мы живём в едином мире и что искусственное расчленение познания мира говорит не в пользу величия человеческого разума. Просто ещё не родился гений, который бы синтезировал все воедино.

Когда началась война, Морис Дешлен ушёл добровольцем на фронт. И знаете кем? Обыкновенным санитаром, хотя накануне в университете читал факультативный курс кристаллографии и почему-то интенсивно занимался изучением египтологии.

Прежде чем мы снова вернёмся к профессору Дешлену, я должен вам представить себя. Моё имя может вас совершенно не интересовать. При данных обстоятельствах оно не имеет никакого значения. Замечу только, что я также имею некоторое отношение к науке. Выражаясь точнее, я недоучившийся химик-органик. В университете я познакомился с Дешленом. Меня поразила его огромная эрудиция. Я с наслаждением слушал его лекции. Хотя они были посвящены специальным вопросам кристаллографии, они охватывали огромный круг проблем. Кстати, именно в этих лекциях профессор Дешлен высказал идею, которая впоследствии была подхвачена другими учёными, в том числе известным физиком, одним из создателей квантовой механики, Эрвином Шрёдингером, который назвал живой организм апериодическим кристаллом. Дешлен говорил об этом ещё в сороковом году…

Так вот, когда началась война, Дешлен ушёл добровольцем в армию и бросил университет. Чтобы не умереть с голоду, я был вынужден устроиться на работу в одну из парижских аптек. Здесь я познакомился с сотрудницей этой аптеки Ирэн Бейе, которая впоследствии стала моей женой. Дешлена я потерял из виду.

• Предыдущая
• 53/58
• Следующая