Неизвестная война (СИ) - Шалашов Евгений Васильевич - Страница 13

— Пачэму придется? Тэбе еше товарышу Троцкаму нужна докладывать, — забеспокоился Хаджи-Мурат.

— Другие доложат, — улыбнулся я. — Таких как я у товарища Троцкого много. Вот таких, как ты, мало.

Развернувшись, пошел к товарищам, продолжавшими петь. А песня была длинная-длинная.

О северном нашем герое

Потомство вспомянет всегда,

О том, как погиб он на фронте

За Красное знамя труда...

Кажется, Хаджи-Мурат уже кипел похлеще самовара или паровозного котла с сорванным клапаном.

— Так зачэм вы приэхал? — рявкнул он так, что заржали перепуганные кони, а бойцы подскочили на месте.

— Хаджи-Мурат, ты же умный человек, неужели не догадался? — спросил я, делая вид, что несказанно удивлен. — Мы тебе жизнью обязаны и не один раз, а целых три. Ты нас от голода спас — это раз; от болезни — два; а еще от пожара — это три. Нам с тобой по гроб жизни не рассчитаться. Мне бы с моими товарищами тебя с твоими ребятами хотя бы разочек спасти, но не выйдет. И воевать против своих мы не станем. Стало быть, остается нам вместе с тобой и остальными умереть, вот и все.

Хаджи-Мурат опять начал наматывать круги по двору. Наконец, не выдержав, остановился. Вложив в рот два пальца, свистнул так, что заложило уши.

Видимо, в отряде разбойничий свист служил сигналом для сбора. Командир дождался, пока бойцы соберутся, положил руку на эфес сабли и сказал:

— Моя голова так думает — нада в Пинегу ехат, с комбригам мирытся. Сэйчас обэдат будэм, патом канэй сэдлат. Разайтыс.

Я с облегчением перевел дух. Ну, слава тебе господи. И про обед, это совсем правильно.

[1] Самойло А.А — командующий 6 армией.

Я торчу в Пинеге уже неделю. С одной стороны, немного грустно, что в Москве обо мне забыли, с другой — мне здесь нравилось. В кои-то веки можно просто есть, спать и не думать, какую подлянку подкинет жизнь в ближайшие два часа. Щедротами моих квартирных хозяев я немного отъелся, согнав с себя тюремную и болезненную худобу. Стараниями бригадного комиссара и моего нового друга Виктора заполучил новенькую гимнастерку, галифе, шинель и сапоги. Вот теперь стал похож на человека. Я даже раздобыл себе оружие. Увы, браунинга не отыскалось, пришлось брать револьвер. Но и «наган» — неплохо, а не то без оружия чувствовал себя голым. Привык, понимаете ли.

После нашего триумфального возвращения с отрядом Хаджи-Мурата, который принес торжественное извинение командиру бригады, мой авторитет среди командования изрядно вырос. Мне дали время оклематься после болезни, и я отказываться не стал, хотя другие товарищи уже в строю. Подозреваю, что командиры просто не представляли, к чему меня приставить, а дело бы нашлось. Особист, один на всю дивизию, мотался по территории сопоставимой если не с Францией, то с Чехией вкупе со Словакией, и помощник ему бы не помешал, но трогать человека из Москвы, ожидающего приказа, не решился.

Но все-таки, отчего нет вызова из Москвы? Потом до меня начало доходить, что сейчас ни Кедрову, ни, тем более, Троцкому, не до меня. Боюсь, им даже не до Архангельска. В сентябре девятнадцатого года Вооруженные силы юга России начали наступление на Москву. Точные даты уже не помню, но где-то числа пятнадцатого или семнадцатого сентября Деникин возьмет Сумы, Старый Оскол. Потом падут Курск и Рыльск.

В Москве нынче паника. Уже создается подпольный комитет партии, правительство планирует эвакуацию в Вологду.

А на Востоке адмирал Колчак тоже начнет наступление, отбросит красных (то есть, нас) от реки Тобол.

Троцкий, скорее всего, мечется по фронтам, организуя новую линию обороны, латает дыры, перебрасывает с одного места в другое полки и дивизии, а Кедров, вполне возможно, участвует в отборе сотрудников, которых оставят в Москве для диверсионной работы.

Мне чуточку легче, так как знаю, что наступление Деникина на Москву и Колчака на Восточном фронте, это последние удачи белой армии. И там, и тут, наступления будут отбиты, а звезда белого движения начнет стремительно закатываться.

Парни из бригады переживают, что наступление на Архангельск остановлено, но почему это сделано, не понимают. Но кое-кто — например, Виктор Спешилов и комбриг Терентьев (кстати, бывший подполковник), догадываются, что снова начнут перебрасывать части с Северного фронта на Восточный и Южный, оставив здесь кое-какое количество, чтобы армия Миллера не слишком наглела.

И впрямь, начали перебрасывать. Только не на восток или юг, а на северо-запад, под Питер. Там, для «полного счастья», началось наступление Юденича. Из нашей дивизии половину личного состава отправили на Петроградский фронт, оголив и без того куцые участки обороны. Бригадная структура пока оставалась, но если реально — она уже не нужна. Куда годится полк, если в нем наличествует восемьсот штыков, а в батальонах по двести-триста человек? Да взять целиком нашу доблестную дивизию, то по обычным меркам она едва-едва тянула на полк.

Было бы странно, если бы Миллер этим не воспользовался. Где он и силы брал? С эвакуацией союзников белые должны были впасть в отчаяние и начинать срочно сдаваться, но получилось наоборот. Миллер словно обрел второе дыхание и повел наступление по нескольким направлениям. На Кольском полуострове нас отбросили километров на сорок. Им удалось захватить Онегу и почти весь Онежский район, но самое скверное — станцию Плесецкую, которую не могли взять с осени восемнадцатого, даже вместе с союзниками. Наверное, и сейчас бы не взяли, если бы не обстреляли наших бойцов снарядами, начиненными химическим газом. Те, кто сумел спастись, говорили, что ощущали запах прелого сена. Стало быть, применяли фосген. А ведь про фосген я не знал.

Похоже, белые смогу «оседлать» железную дорогу и начать наступление на Вологду.

Эти новости я узнавал от Спешилова, который возвращался на ночлег поздней ночью, устало рассказывал о событиях дня, а то и без всякого разговора немедленно «отрубался». Как-то раз, когда мой друг-комиссар пришел чуть пораньше и, с удовольствием попивая кипяток, приправленный какой-то пахучей травой, спросил:

— Вот ты скажи, почему Терентьев такой спокойный? У нас скоро фронт прорвется, белые наступают, а ему хоть бы хны. Говорит — ты, товарищ комиссар, своим делом занимайся, просвещай бойцов и командиров, а на фронте у нас все нормально. Вот, если заметишь, что я белым разведданные передаю или собираюсь всей бригадой к Миллеру перейти, тогда вмешивайся. Можешь сам меня пристрелить, можешь под трибунал подвести. Шутки ему. Так ведь дошутится!

Командиру бригады повезло с комиссаром. В отличие от других, Спешилов в оперативные дела не совался и не изображал из себя великого полководца, чем грешили иные политработники, вмешивавшиеся в приказания командиров, сводя на нет достигнутые успехи.

— Так прав твой Терентьев, — пытался утешить я комиссара. — Сам посуди — белые фронт растянули, а откуда людей брать станут? Всех мальчишек и стариков под ружье поставят? Так еще летом поставили, сам видел. Перебежчики да военнопленные народ ненадежный, сам знаешь.

— И что, ждать, пока у них фронт растянется? — огрызнулся комиссар.

— Можно и так, — хмыкнул я. — Фронт растягивается, солдат кормить надо, а где провизию брать? Союзнички вместе с консервами и галетами — тю-тю. Продовольствие, что не вывезли, англичане в Северной Двине утопили. У крестьян белые уже последнее выскребли, жди теперь восстаний.

— Да все я понимаю, — вздохнул комиссар. — Понимаю, что людей сбережем, но сил уже нет. Вон, в Сибири народ воюет, так уж воюет. Или на юге. А мы, как куры, топчемся на одном месте.

— Ты, случайно, рапорт о переводе не написал? — поинтересовался я.

По тому, как у бригадного комиссара дернулась щека, понял, что угадал. И что ему отказали.