Неизвестная война (СИ) - Шалашов Евгений Васильевич - Страница 10

Отправив Слесарева, комиссар посмотрел на меня и вздохнул:

— У меня к тебе разговор есть, но до вечера терпит. Давай-ка, товарищ Аксенов, пока на квартиру ко мне отправляйся. Сейчас прикажу кому-нибудь, пусть проводят. Отдохнешь чуток, скажешь хозяевам, что от меня, тебя еще и покормят.

— Так давай сразу-то, чего тянуть? — пожал я плечами.

— Ну ладно, — кивнул Спешилов. Посмотрев на «редакцию», сказал: — Товарищи, вы пока покурить сходите.

Поэт с художником удалились, а Виктор, убедившись, что они ушли, прикрыл дверь покрепче. Мне от подобных приготовлений стало как-то не по себе.

— Случилось что? — поинтересовался я. — Или приказ пришел о моем аресте?

— Тьфу ты, типун тебе на язык, — отозвался Спешилов. — Просто не хочу, чтобы кто-то знал, что ты особист. — Я немного успокоился, а Виктор продолжил: — Мы же Пинегу две недели назад взяли, а там и брать-то нечего. Двумя полками в клещи зажали, артиллерию выдвинули, думали, бой будет, а беляки сразу и смотались. Народ говорил, что их не больше сотни и стояло. Хаджи, как узнал, что белые убежали, свой отряд за ними вслед и пустил. Комбриг не хотел отпускать, мол, неизвестно, на самом-то деле, сколько белых. Вначале разведку пошлем, уточним. Так Хаджи его и слушать не стал. У него один сказ — мой голова так думает, надо дагнат! Догнал, правда, и всех вырубил, молодец. А мы тут остались. Комполка своего встретил, других товарищей. И место мое, сам понимаешь, уже занято. Обо мне в армию доложили, в РВС, оттуда приказ пришел. Комиссара бригады на повышение послали, в Вологду, вот меня и назначили на его место.

— Так поздравляю, — кивнул я, искренне радуясь за товарища. Если бы все комиссары были такими, как Виктор Спешилов, так и коммунизм бы построили к тысяча девятьсот восьмидесятому году, а то и раньше.

— Но мне-то что, я хоть рядовым красноармейцем пойду, — отмахнулся Виктор. — Другое странно. Я же о тебе в особый отдел целую депешу послал: так мол и так, товарищ Аксенов, будучи в каторжной тюрьме, поднял восстание на острове Мудьюг, личным примером повел заключенных за собой, заслуживает награждения высокой наградой. Я бы на тебя и представление написал, на Красное знамя, будь ты моим подчиненным, но, сам понимаешь, на тебя твои начальники должны писать.

Мне было приятно слышать такие речи, но Спешилов прав. Есть у меня собственное начальство, а оно может не то что к ордену меня не представит, так еще и нагоняй за что-нибудь даст. Начальство, оно такое. Мне бы сейчас другое узнать — а там, в Москве, не позабыли ли обо мне?

— Из особого отдела пришло что-нибудь? — спросил я.

— Депеша пришла, но какая-то странная, — сообщил Виктор. — Написали, что товарищ Аксенов остается в распоряжении комиссара стрелковой бригады вплоть до подтверждения его полномочий.

— И что тут странного? — не понял я. — Останусь в твоем распоряжении, ты мне какое-нибудь дело нарежешь, что тут думать?

— А как я тобой стану распоряжаться, если особые отделы политотделам и комиссарам не подчиняются?

Вон ты о чем! Не иначе, пока сидел, успел заразиться от товарища Стрелкова.

— А ты плюнь, — посоветовал я Виктору. — Тебе же сказали: до выяснения полномочий, значит, для тебя я пока лишь боевой товарищ, с которым ты из тюрьмы бежал, верно?

— Верно, — согласился комбриг.

— Стало быть, жду ваших распоряжений, товарищ бригадный комиссар.

— Тогда слушайте боевой приказ, товарищ Аксенов. Выделю вам бойца в сопровождение, отправляйтесь на квартиру и отдыхайте. Я, как чувствовал, для тебя местечко приберег.

Квартира, вернее, небольшая комната в довольно просторном доме, имела мягкую кровать, на которую я немедленно упал, и заснул. Приходил ли ночевать комиссар, я так и не понял, но утром меня ждал шикарный завтрак, состоящий из вареной картошки, жареных окуней и настоящего хлеба. Под боком Шенкурский уезд, единственный из уездов Архангельской губернии, обеспечивавший себя зерном. И даже сейчас, несмотря на продразверстку и прочее, хлеб здесь есть.

Интерьер дома был сборным — деревенско-городским. Широкие деревянные лавки соседствовали с венскими стульями, а книжный шкаф из красного дерева стоял рядом с сундуками. Впрочем, для небольших русских городов это привычное дело. Вспомнить хотя бы дом моей тетушки в Череповце — тоже самое.

Хозяева — старичок со старушкой довольно интеллигентного вида — оказались бывшими ссыльными, отправленными в Пинегу лет тридцать назад, но так здесь и осевшими. Михаил Михайлович учительствовал, а Инесса Петровна была обычной домохозяйкой.

Мы стали с ними друзьями, как только я рассказал, что закончил учительскую семинарию, но стать педагогом помешала война.

— Меня сюда за народничество сослали, — пояснил хозяин. — А супруга следом со мной поехала. Я ж не бомбист и не террорист, просто в народ ходил, прокламации раздавал. Мы же хотели интеллигенцию с народом объединить, чтобы совместно социализм строить. Вот мне за социализм четыре года ссылки и дали. Поначалу-то тяжело пришлось — пособие ссыльного тринадцать рублей, а за квартиру платили два рубля в месяц с полтиной. Потом родственники деньги прислали, мы себе дом отстроили. Я в земскую школу пошел работать, сами стали жилье сдавать, легче стало. Потом за примерное поведение два года скостили, да мне уже это и не пригодилось. Два года прожили, дай, думаем, еще немножечко поживем, а потом еще. А там и решили — к чему нам чего-то искать, к чему стремиться? Нигде лучше не будет, останемся-ка мы здесь. Тут нас и дом свой, и школа. Я за тридцать лет всех тутошних мужиков выучил и их детишек. Вон, уже внуков скоро учить начну.

— А вы, случайно, Александра Грина не знали? — заинтересовался я, припоминая, что писателя когда-то сослали именно сюда, в Пинегу.

— Грина? — переспросил хозяин. Посмотрев на хозяйку, пожал плечами. — Нет, такого не знали.

Странно. Все авторы биографий уверяли, что Грин жил именно здесь.

— Александр Степанович Грин, известный писатель, — уточнил я.

— Жил тут когда-то Александр Степанович, только не Грин, а Гриневский, —вспомнила Инесса Петровна. Повернувшись к мужу, спросила: — А ты разве не помнишь? Длинный такой, худой, лицо желтое. У него еще жена такая миленькая была — добрая, с круглым личиком. Она перед самой ссылкой за Гриневского замуж вышла, чтобы их вместе отправили. Гриневские квартиру у Туголуковых снимали.

— Он самый, — обрадовался я. — Фамилию чуточку обрезал, чтобы на иностранную походила.

— А Александр Степанович разве писатель? — удивился старый учитель. — Гриневский сюда за участие в партии социал-революционеров попал, за терроризм что ли, а не за писательство. И супруга у него, ты зря говоришь, что миленькая. Очень дамочка высокомерная была, холодная. Даже поздороваться иной раз не соизволит, а уж в гости кого позвать ни-ни.

— Не за терроризм его сослали, — сказала Инесса Петровна. — Гриневского сослали за то, что жил по чужим документам. За терроризм бы его в Сибирь отправили на каторгу, а то и на виселицу. В Пинеге ссылка мягкой считалась, вроде как в Вологду.

— Может и не за терроризм, — не стал я спорить. — Но он точно в эсерах состоял. А то, что эсер и писатель, разве одно другому мешает? Вон, Савинков «Коня бледного» написал, еще что-то.

— Савинков книги пишет? Не знал. Хотя, — призадумался Михаил Михайлович, — до нас эти книги могли и не доходить. У нас, знаете ли, совершенно медвежий угол. Библиотеку ссыльные пытались создать, не получилось. У кого одна книга, у кого две. Мы для себя и для школы книги в Архангельске заказывали, так до него двести верст.

— Александр Степанович, он человек неплохой, но не от мира сего, — вступила хозяйка. — Все по лесам бродил. Ружье возьмет, вроде бы на охоту, а ни разу даже зайца захудалого не принес. А чтобы писатель... Ну, не знаю. Если бы он что-то писал, нам бы сказали. Супругу его жалко было.

— А что так? — удивился я.

— Да так, милая женщина, — вздохнула Инесса Петровна. — Натерпелась бедняжка от него, не приведи господь. Супруга у него... дайте вспомнить, как ее звали? Да, Вера Павловна, родом из богатой семьи. Отец у нее человек богатый, каждый месяц дочери деньги присылал, то пятьдесят рублей, а то и сто. По здешним меркам — неслыханное богатство. Так Александр Степанович и свои деньги на ветер спустит, и жены. И ладно бы просто напился, так еще и наговаривал на себя. У нас как-то тайга горела, народ канавы копал, чтобы пламя остановить. А Гриневский потом сказал — мол, это я лес поджег!