Антология советского детектива-46. Компиляция. Книги 1-14 (СИ) - Хруцкий Эдуард Анатольевич - Страница 12

— Материн муж, вот кто.

— Да ведь он тебя сам туда устроил, — вмешался Сахаров. — Где же тут логика?

— Устроил, когда за матерью ударял. Прикидывался! А как вселился, тут я и открыл, какой он есть.

— А какой? Что он — пьет, дерется или еще что?

— Под меня вот копает!

— Если хочешь знать, то он абсолютно не виноват в том, что тебя уволили. Абсолютно! Письмо о тебе направили мы, штаб дружины. Есть основание думать, что поспешили, да! Элемент ошибки присутствует.

— Учти, извиниться перед Баранниковым придется.

В кабинет к Баранникову зашли Виталий, Сахаров и секретарь комитета комсомола автобазы. Васька остался ждать за дверью.

Как ни странно, но Баранников на этот раз не грохотал. Он взял заявление и обещал рассмотреть его. Причем сказал он это таким мирным тоном, что всем стало ясно: дело улажено.

— Все. Завтра вызывай Кротова. И помни: это твой экзамен. Самый трудный, Лосев.

— Может быть, с вами допросим или с Откаленко? — тревожно спросил Виталий.

— Надо бы, да не выйдет. У нас с ним завтра миссия особая, дипломатическая. МИД, наконец, дал разрешение. Так что держись, Лосев!

Васька пришел среди дня. И тут впервые, пожалуй, Виталий рассмотрел его как следует. Это был невысокий кряжистый паренек с грубоватым, тронутым первым загаром лицом и большими шершавыми руками. Левую щеку рассекала светлая и неровная полоска шрама. Когда Васька злился, щека начинала дергаться. Но сейчас он был настроен спокойно, насмешливо и отчужденно, словно и не было у них вчерашней, так ошеломившей его встречи.

— Сразу в чем уличать будете или сначала чуткость проявите, за жизнь поговорим? — спросил он, без приглашения усаживаясь на стул перед столом. — Тогда, может, и закурить разрешите?

— Кури.

Виталий придвинул пепельницу. Васька не спеша достал мятую пачку «Беломора», вытянул кривую папиросу, поправил ее и, закурив, откинулся на спинку стула, потом вопросительно посмотрел на Виталия.

— Трудный у меня к тебе разговор, Вася, — не спеша проговорил Виталий.

— Ясное дело, — снисходительно согласился тот. — Уж ваша служба такая.

— Дело не в службе. Вот однажды ты мне сказал, что душа у тебя рваная. На ветер сбрехнул, чтобы отвязаться, или на самом деле так думаешь?

— Какая она, меня одного касается. Ваше дело, конечно, с какой стороны загребать, но я уже битый, понятно?

— Не те били и не за то.

— Ничего. Я тоже не туберкулезный. Долги плачу. А кому меня за дело бить, такой еще не родился.

До этого момента Виталий волновался, словно ходя в потемках, на ощупь, но сейчас он вдруг почувствовал, как нащупался нерв в их разговоре, и, радуясь и боясь сорваться, заволновался еще больше. Голос его дрогнул совсем невольно, и Васька впервые насторожился.

— Человек этот родился давно, — тихо произнес Виталий, хотя они с Васькой были одни в комнате. — Родился и… погиб. Ты забыл…

Лицо Васьки потемнело, глаза сузились, и вдруг задергалась исполосованная шрамом щека. Он прижал ее ладонью. Виталий ожидал крика, но Васька прохрипел сразу вдруг осевшим голосом:

— А об этом я только знаю, понятно? И все. И амба. И смерть.

— Значит, помнишь… — Виталий тоже волновался. — Значит, помнишь… — медленно повторил он. — Это еще хуже. Ты однажды назвал мать предателем.

Васька замер, и только опять задергалась щека, и он яростно прижал ее рукой.

— …А она просто слабая. И она всегда носит то кольцо, — медленно, с усилием продолжал Виталий. Ему было почему-то трудно все это говорить Ваське. — А предатель — ты.

— Врешь…

— Не вру, — Виталий покачал головой. — Я знаю, почему ты не отдал им то кольцо, хоть и обещал. Ты увидел, как мать плачет над ним, и только тогда понял, от кого оно. И тогда тебя порезали. А потом ты отомстил.

— Долги плачу, — с мрачным упорством повторил Васька. — Христосиков теперь нет. Все на небе.

— Это верно. Христосиков нет, и долги надо платить. Но какой монетой?

— Той же самой! — с вызовом ответил Васька. — Можно даже покрупнее.

— Тут хорошо бы посоветоваться. Но друг у тебя того не стоит, чтобы с ним советоваться. Да и подруга…

— Ее не трогайте.

— Ладно. Но… — и Виталий неожиданно спросил: — Ты мать ее знаешь?

— Ну, допустим.

— Так вот, она не в мать. Понял?

— Темните что-то.

Васька глядел сейчас на Виталия совсем другими глазами, в них уже не было упрямой и злой отчужденности, в них светился интерес, подозрительный, холодноватый, но интерес.

— И дружок твой из той же породы, — жестко и убежденно сказал Виталий.

— Слушай! — не выдержал вдруг Васька. — Чего тебе от меня надо?

— Дружбы. Если совесть твоя чиста. Если ты не предал… свою память.

Васька исподлобья взглянул на Виталия и прижал ладонь к шраму, хотя щека не дергалась. В глазах мелькнула недоверчивая настороженность.

— Все равно, — вздохнув, сказал он, словно освобождаясь от какого-то груза, — дружбы у нас не получится, — и усмехнулся. — Разного мы поля ягодки.

— Совесть не позволяет?

— Совесть моя пока чиста.

Разговор затягивался. И оба не собирались его кончать. Виталий видел, что Ваську начинают терзать сомнения, что разговор этот разбередил ему душу. Но доверия, которого так жаждал Виталий, все-таки не было. И напряжение в разговоре начинало спадать, это Виталий тоже чувствовал. Может быть, зря он сказал насчет дружбы? Но это вырвалось бесконтрольно, как дыхание. Просто Виталий добивался доверия. Он видел, Васька не врет сейчас, и совесть, по его понятиям, у него действительно чиста. По его понятиям…

— А мать… чего она вам сказала… про себя?

— Одинокая она, — задумчиво ответил Виталий. — У нее только воспоминания и ты… тоже как воспоминание.

— И этот…

— От этого радости, видно, мало. От одиночества, от тоски спасалась. Когда тебя не было.

— Я ей писал: «Вернусь — вместе будем», — неуступчиво проговорил Васька. — А она…

В этот момент дверь с шумом распахнулась, и на пороге выросла толстая фигура Свиридова.

— Та-ак… Допрос? — громко спросил он.

— Беседа, Николай Иванович.

— Не имеет значения. Зайдите, Лосев, ко мне.

— Слушаюсь. Вот только…