Империя ангелов - Вербер Бернар - Страница 15

– Как же мне ему помочь?

Рауль Разорбак сжимает кулаки.

– Увы, почти никак! Мы – пехота армии света. Мы первыми становимся свидетелями бедствия, но решения принимают старшие по званию, тыловые крысы… Их мотивы нам неведомы.

Я вдруг чувствую, что бессилен. Рауль яростно меня трясет:

– Потому мы и должны во что бы то ни стало узнать, кто эти командиры и из чего они исходят. Кто эти Семерки, кто эти «боги», использующие по своей прихоти и нас, ангелов, и их, смертных!

Впервые – не иначе как из-за отчаянного положения Игоря – я прислушиваюсь к доводам своего безрассудного друга. Но при этом я еще не чувствую готовности нарушить законы ангельской страны.

Сегодня родителей нет дома, кормилица вышла на балкон покурить и поболтать по телефону. Путь свободен. Курс на кухню. Это волшебное место, мне всегда хотелось как следует его разглядеть. Там куча мигающих огоньков – белых, красных, даже зеленых. Там пахнет горячим сахаром, молоком, растопленным шоколадом, витает соленый дымок. В такие дни я беспрестанно принюхиваюсь. Теперь я к тому же становлюсь мастером по лазанью.

Ну-ка, что там, наверху?

Мне везет, рядом с плитой стоит табурет. Я могу залезть на него и уцепиться за край плиты.

Жак вот-вот обварится, потянув за ручку кастрюльку, где варится лапша. Надо его спасти. Я вспоминаю про свои пять рычагов.

Интуиция.

Я пытаюсь достучаться до сознания кормилицы: «Малыш! Малыш на кухне, он в опасности!»

Но дуреха слишком погружена в разговор со своим дружком.

Тогда я пытаюсь залезть в голову самому малолетнему Жаку, но его череп – все равно что сейф, который не вскрыть.

Приметы и знаки.

За окном щебечут воробьи, чтобы отвлечь несмышленыша. Но Жак так увлечен кастрюлькой, что не слышит их щебета.

Медиумы.

Поблизости нет ни одного.

Как же поступить?

Рукоятка длинновата. Приходится тянуться дальше. Все равно доберусь до источника пара и шума!

Кошки.

Ничего другого мне не остается.

На счастье, в этом доме есть кошка. Я подключаюсь к ее мозгу и сразу много чего про нее узнаю. Во-первых, ее зовут Мона Лиза. Удивительное дело: человеческое сознание совершенно недоступно, тогда как кошачье – вот оно, как на ладони!

«Надо спасти мальчугана!» – командую я ей. Проблема в том, что Мона Лиза определенно улавливает мою просьбу, но не выказывает ни малейшего желания ее выполнить. Родившись в этом доме, они ни разу его не покидала. Проводит дни напролет в неподвижности перед телевизором, разжирела и соизволит покидать свое место всего три раза в день, чтобы наесться паштета и этой своей любимой химии, сухого корма.

Она никогда не охотилась, никогда не дралась, даже за дверь квартиры никогда не высовывалась. Знай себе сидит в тепле, уставившись на экран. У нее есть излюбленные телепередачи, особенный интерес она проявляет к игровым программам, участникам которых задают вопросы, вроде «какая столица у Кот-д’Ивуара?».

Кошка обожает, когда человек ошибается или не добирает самую малость до джекпота. Огорчение людей укрепляет ее в удобной мысли, что лучше быть кошкой.

Ее доверие к хозяевам беспредельно. Нет, это что-то более сильное, она считает их не хозяевами, а… своими подданными. Невероятно! Это животное воображает, что миром правят кошки, что это они помыкают двуногими созданиями, обеспечивающими им беспечную жизнь.

«Пошевеливайся, спаси маленького человечка!» – понукаю ее я.

Но она и ухом не ведет.

«Я слишком занята, – отвечает наглое животное. – Не видишь, я смотрю телевизор?»

Я еще глубже впиваюсь в мозг Моны Лизы.

«Если ты не встанешь, мальчуган погибнет».

Она как ни в чем не бывало продолжает себя вылизывать.

«Мне все равно. Они сделают еще. Если на то пошло, этакая куча детей в доме – явный перебор. Шум, беготня! Обязательно начинают делать нам больно, дергая за усы. Терпеть не могу маленьких человечков».

Как принудить зажравшуюся тварь спасти ребенка?

«Послушай, кошка, если ты немедленно не бросишься спасать Жака, я напущу на телевизионную антенну паразитов».

Не знаю, способен я это сделать или нет, главное, что она мне верит. Вижу, она охвачена сомнениями, читаю в ее сознании воспоминания о помехах на экране, вызванных грозой, о «снеге» вместо изображения. Хуже того, ей доводилось переживать поломки в телецентре и даже забастовки телевизионщиков.

Гляди-ка! Привет, киска. Впервые ты решила об меня потереться. Какая ты ласковая, как приятно гладить тебя по шерстке! Лучше поиграть с тобой, чем с этой штуковиной там, на плите.

Вчера я долго стояла перед зеркалом и гримасничала. Меня не портят даже гримасы, я все равно себе нравлюсь.

Родители надели на меня непромокаемые трусики из розового атласа и сказали, что в них я могу «писать» и «какать». Не знаю, о чем они. В ответ на мое недоумение мама показывает, что к чему. Я рассматриваю желтую жидкость, нюхаю, морщусь от отвращения. Непонятно, как такое красивое тело, как мое, умудряется выделять такую дурно пахнущую жидкость. Я очень сержусь: это несправедливо! И вообще, щеголять в подгузниках унизительно!

Видимо, писают и какают все люди без исключения. Так, по крайней мере, утверждают мама с папой, но я им не верю. Наверняка эта клевета распространяется не на всех.

У меня болит голова.

У меня часто бывают головные боли.

Случилось что-то важное – я забыла что. И пока не вспомню, голова будет болеть.

Мама хочет меня убить.

Вчера она заперла меня в комнате с широко открытым окном. От ледяного ветра я продрог до костей, но нет худа без добра: у меня развилась устойчивость к холоду. Я выдержал. А куда деваться, когда нет выбора? Знаю, если я заболею, она не станет меня лечить.

«Я тебя не боюсь, мамочка. Я все еще жив. Если ты не наберешься смелости и попросту не пырнешь меня ножом в живот, то, не обессудь, буду жить дальше».

Она меня не слушает. Лежит в постели и посасывает водку.

Мы с Раулем ищем другой путь в мир Семерок. Летим на восток, там возносимся к горной вершине, пытаемся через нее перемахнуть, но утыкаемся в невидимую преграду.

– Что я тебе говорил? Мир ангелов – тюрьма тюрьмой, – угрюмо цедит Рауль.

Перед нами как бы невзначай возникает Эдмонд Уэллс.

– Что это вы тут затеваете? – осведомляется он с усмешкой.

– Довольно с нас этой работенки. Наша задача неосуществима, – выпаливает Рауль, с вызовом уперев руки в боки.

Эдмонд Уэллс понимает, что дела плохи.

– Что об этом думаешь ты, Мишель?

Рауль опережает меня с ответом:

– Наши яйца проклевываются уже сваренными. Нам подсунули беспокойного неуклюжего Жака, поверхностную Венеру, склонную к нарциссизму, и Игоря, которого норовит прикончить родная мать. Те еще подарочки!

Эдмонд Уэллс на моего друга даже не смотрит.

– Я обращаюсь к Мишелю. Что об этом думаешь ты, Мишель?

Я не знаю, что ответить. Мой наставник напирает:

– Ты ведь не испытываешь ностальгии по жизни смертного человека?

Я оказался между двух огней. Эдмонд Уэллс обводит широким жестом горизонт.

– Ты страдал. Тебе было страшно. Ты болел. Теперь ты – чистый дух. Ты свободен от бренной плоти.

Говоря это, он прожигает меня взглядом.

Рауль пренебрежительно пожимает плечами:

– Мы полностью утратили осязание. Толком сесть и то больше не можем.

Он демонстрирует, как это происходит: падает, как бы пролетая сквозь несуществующее кресло.

– Зато мы больше не стареем, – напоминает Эдмонд Уэллс.

– Мы не замечаем течения времени, – спешит возразить ему Рауль. – Нет больше ни секунд, ни минут, ни часов. Ни ночей, ни дней. Времен года и тех нет.