Сирота (СИ) - Ланцов Михаил Алексеевич - Страница 46

Женитьба на дочери убитого им Петра не выглядело чем-то разумным. Скорее даже самоубийственным. Да за нее шла большая населенная усадьба. Что безмерно круто. Кроме того, брак сам по себе укреплял его статус, ибо холостых в те годы считали в какой-то мере неполноценными. До такой степени, что даже совершеннолетие досрочно провозглашали, если кто-то венчался до 15 лет. Но – все одно – дело самоубийственное. Впрочем, Андрейка был готов согласиться даже на это, лишь бы вырваться из этой ловушки.

В целом же, все выглядело настолько хорошо, что парня даже сомнения взяли и подозрения. Так не бывает. С какой стати воеводе так расщедриться? Что он задумал?

Однако дозреть в своих подозрениях Андрейка не успел. Потому как они подошли к двери, ведущей на крыльцо и замерли. Ибо перед палатами творилась какая-то фигня.

Воевода остановился и прислушался. А потом осторожно приоткрыл дверь, благо, что она была в тени, под крышей навеса. Из-за чего люди на улице не могли заметить этой щели, стоя на ярком солнце. Воевода же прекрасно теперь и видел все, и слышал.

Отец Афанасий выжидал не просто так.

Понятное дело, что он обдумывал ситуацию, уточнял подробности и прикидывал, какое решение принять. Да не один, а с огненниками и коллегой, приехавшим из Москвы. Это не его профиль, но одна голова хорошо, а две хоть и мутация, а все одно – лучше.

Так или иначе, но вышел он из храма[62], в котором подвизался настоятелем. И направился к толпе, ожидающей решения воеводы.

– Доброго дня вам честной народ! – как можно более громогласно спросил священник.

– И тебе добра, – нестройным хором ответили люди.

– Хотел я с вами поговорить, други мои. Рассказать вам о делах светлых и добрых.

– Отче, – вышел вперед купец Агафон. – А время ли?

– Самое время, – неожиданно твердо и жестко ответил Афанасий. – Ибо скромность отрока Андрея привела к крови, боли и еще один Бог ведает к чему приведет.

Священник обвел всех присутствующих внимательным взглядом, ожидая, когда стихнут даже шепотки. Прокашлялся в кулак, прочищая горло. И продолжил.

– Славный отрок Андрей, – вновь он назвал парня полный именем, а не уменьшительно-ласкательным, вполне уместным для его публичного статуса, – после смерти в бою отца своего принес обет. Чтобы быть достойным родителя, пережить зиму в глуши, и научиться встречаться лицом к лицу со смертью. И Всевышний Господь наш, в милости своей, послал ему желаемое. Тут и стая волков, и медведь-шатун, и ватажка татей. И каждый раз отрок, не иначе как Божьим провидением выходил победителем, закаляясь и подготавливаясь к службе ратной. Дабы, как и отец его, быть готовым достойно встретить супостата и, ежели на то пошло, то честно сложить голову за веру, царя и отечество.

Формула, которую произнес Андрейка ОЧЕНЬ понравилась Афанасию, да и вообще всему духовенству, что слышали ее. Так что священник эту формулу с огромной охотой стал повторять.

– Как вам всем известно, он не стал тайно продавать дорогую краску, что на черный день держал в тайнике отец его. Ведь черный день настал для всех нас. И он поделился ей с городом, поддержав людей после страшного разорения татарского. Оставив себе всего ничего. Крохи, которых едва достаточно для прохождения верстания нынешним летом.

– Откуда она у него? – раздался голос Евдокии, супруги Петра, что также присутствовала тут и ждала решения воеводы. Ведь не только судьбу Андрейки решали, но и ее.

– Но и это еще не все, – проигнорировав выкрик женщины, продолжил Афанасий. – Молясь темными зимними вечерами у маленькой лампадки отрок Андрей, не иначе по Божьему провидению, сумел придумать, как сделать эту лампадку ярче. И лампу эту, не имея за душой алчности или тщеславия, передал Матери-церкви, дабы она смогла ей распорядиться. Безвозмездно. А она, оставаясь все той же лампадкой, горит ярче пяти, а то и семи свечей. Отец Геннадий, – махнул священник в сторону седовласого мужчины в годах с удивительно ясным взглядом ярко голубых глаз, – прибывший сюда специально из Москвы, обследовал лампу. И не нашел в ней ни бесовского, ни ведовского зерна. А значит сие дело великое от Господа нашего Иисуса Христа.

По толпе прокатился шепоток.

– Митрополит и вся церковь Православная, – меж тем продолжал отец Афанасий, – видя самоотверженность и духовное сподвижничество отрока, посчитали нужным не оставлять его наедине с бедами. И считает должны подарить ему шесть меринов под седлами и прочей сбруей.

– НО ОН УБИЛ ЧЕЛОВЕКА! – истошно взвизгнула Евдокия.

Афанасий сделал жест рукой и вперед вышел один из огненников.

– Я диакон Амвросий. – громко и достаточно грозно произнес он. Что в немалой степени произвело впечатление, потому как этот клирик был в воинском облачении, давая всем понять предельно ясно – кто он такой на самом деле. – И я свидетельствую, что поместный дворянин Петр по прозвищу Глаз, принуждая своих должников, пытался ограбить отрока Андрея и избить, а после упорства юного воина пожелал его убить, в назидание иным должникам. Сие все произошло на моих глазах. В чем я крест целую.

Произнес и, достав тельный крест, прилюдно поцеловал.

Евдокия ойкнула и опала, потеряв сознание. Но ее поддержали, не дав рухнуть на землю. Благо, что родичей хватало, где-то ближних, где-то дальних. Да и должников мал-мало имелось с избытком.

В этот момент воевода, поняв, что инициатива окончательно утекает из его рук, решительно открыл дверь и вышел на крыльцо.

– Чего шумим, православные?

– Так решения твоего ждем.

– О! Андрейка! Живой и здоровый! – крикнул кто-то. И толпа разродилась радостными воплями.

Парень от неожиданности даже как-то растерялся. Но воевода своевременно подпихнул его в спину. И он вышел вперед. А потом, ведомый скорее интуитивным порывом, чем разумом, низко и от души поклонился.

– Павлуша, подь сюды, – крикнул воевода, вызывая одного из должников покойного Петра. Того самого, которому надлежало палкой отходить Андрейку.

– Слушаю батька.

– Я слышал, что отрок сей говорил, что отец его, Прохор, сговаривался с Петром, дескать, на сына долг перейдет, только если и мерин, и панцырь, и шлем ему достанется. И в том он крест целовал. Так ли это?

– Так, батька.

– Понятно. Кхм. Есть ли тут человек, кто сомневается в Божьем провидении победы неопытного отрока над опытным воином в честном бою? Если есть – пусть выйдет и открыто скажет.

Тишина.

О том, как Андрейка расписал Петра уже вся Тула судачила. И такое можно было либо от дьявольской помощи, либо от Божьего провидения. Учитывая же слова отца Афанасия и свидетельства отца Геннадия, то сомневаться в источнике успеха никто не решился. Даже вдова – Евдокия. Ибо чревато.

– Раз никто не желает возразить, то я Андрейку сына Прохора полностью оправдываю. Петра же известного по прозвищу Глаз, признаю виновным в том, что он, пользуясь наговором и своим положением обокрал своих товарищей на двадцать три рубля семнадцать новгородок и сабляницу с полушкой. Ябедничал[63] безбожно. Порочил доброе имя Андрейки и его покойного отца Прохора. А потом пытался избить и ограбить Андрейку, вымогая с него семь и двадцать пять рублей. Когда же это не удалось, постарался душегубство совершить.

«Покушение на убийство. Попытка ограбления частного лица. Клевета и лжесвидетельство. И ограбление общества» – пронеслось у Андрейки в голове суть сказанного воеводой. – «Был бы жив – конец ему. Хорошо, что умер».

– Вдова обязывается вернуть обществу взятые обманом двадцать три рубля семнадцать новгородок и сабляницу с полушкой да сверх еще четыре рубля виры[64]. За ябедничество Петра Евдокия должна уплатить в казну четыре рубля. За собственное ябедничество еще четыре рубля. За принуждение к ябеде должников по четыре рубля за каждого должника, что сказал свое слово. За покушение на душегубство из имущества Петра в казну надлежит выплатить два рубля. За лай уплатить рубль в казну. Андрейке же приказываю передать саблю покойного, дабы возместить все долги перед ним. Ту самую добрую саблю, которой Петр гордился.