Антоллогия советского детектива-40. Компиляция. Книги 1-11 (СИ) - Якушин Геннадий Васильевич - Страница 67

— И вы не сказали об этом Белову?

— Нет, не хотелось портить уже обкатанную историю. Уж больно хорошо она получалась у Василия Петровича.

— Но кто же мог совершить эту кражу?

Он засмеялся.

— Стыдно признаться, но до сих пор не знаю. Чего не знаю, того не знаю. В те годы домушников хватало. Мог тогда к нему забраться на квартиру и тот, кого Василий Петрович прозвал Скособоченным, и другой приятель Мебельщика — Петька Интеллигент. Да мало ли кто!

— Постойте, постойте, — сказал я. — Давайте всё-таки расставим точки над «и».

— Ну как, расставим? — повернулся Усольцев к Константину Кондратьевичу и подмигнул ему.

— Расставим, — согласился тот.

— Пометки на полях рукописи Василия Петровича были или не были?

— Были, — сказал зять Белова.

— Могли они принадлежать Скособоченному или Петьке Интеллигенту?

— Нет, конечно.

— Значит, сделал их, судя по всему, человек достаточно компетентный?

— Надеюсь, — усмехнулся он.

— Кто же?

— Константин Кондратьевич, кто же ещё? — сказал Усольцев.

— А если без шуток?

— Евграф Николаевич не шутит. Так оно и было.

— Странно.

— А что вас, собственно, удивляет? — пожал плечами зять Белова. — Василий Петрович настолько горел этой работой, что невольно заинтересовал и меня, тем более что вопросы имитации материалов для мебели химику значительно ближе, чем искусствоведу.

— Допустим.

— Ну а во время его отъезда мне было поручено присматривать за квартирой. Занятие скучное. Вот я и начал потихоньку читать его рукопись. Ну и не удержался от соблазна сделать на полях кое-какие замечания.

— Но зачем вам с Евграфом Николаевичем потребовалось разыгрывать Василия Петровича?

— А мы не собирались его разыгрывать. Он нас буквально вынудил к этому.

— Константин Кондратьевич!

— А что? Действительно вынудил, — подтвердил хохочущий Усольцев.

— Во-первых, — продолжал зять Белова, — ему очень хотелось поверить в то, что вором был Мебельщик. А во-вторых… Посудите сами, когда говорят, что в ваших замечаниях обнаружено двадцать три орфографические ошибки, вы вряд ли тут же закричите о своём авторстве и уж, во всяком случае, не будете отстаивать его. Зачем мне это? Пусть лучше «чудовищной безграмотностью» отличается Мебельщик. С него взятки гладки.

— А вы действительно… — осторожно поинтересовался я.

— К сожалению. До сих пор не могу подружиться с орфографией. — Наступило молчание.

— Но теперь, когда прошло столько лет, — сказал я, — видимо, стоит восстановить истину.

— Не уверен, — покачал головой Усольцев, — совсем не уверен.

— Зачем? — поддержал его Константин Кондратьевич. — Заблуждение Василия Петровича разве помешало ему закончить свою работу? Нет. А вам оно помешает?

— Да нет, скорей наоборот. Вы с Евграфом Николаевичем подсказали мне неожиданную концовку, которой я, видимо, и воспользуюсь.

У метро мы расстались довольные друг другом. Так что если Василий Петрович считал своим соавтором Гришу Мебельщика, то моими соавторами вполне могли бы стать Константин Кондратьевич и Евграф Николаевич. Особенно Константин Кондратьевич. Но он совсем на это не претендовал и даже просил не упоминать его фамилию в повести о музее Петрогуброзыска. Я его понимаю. Что ни говорите, а двадцать три орфографические ошибки — это многовато не только для доктора химических наук, но даже для кандидата…

Я верю в призвание поэта, инженера, музыканта, агронома. Но в словах «прирожденный солдат» или «сыщик» мне всегда чудится фальшь. Может быть, я ошибаюсь, но ведь солдат по призванию должен любить убивать, а работник уголовного розыска — копаться в социальной грязи, отбросах, получать удовольствие от общения с людьми с искалеченной психикой и извращенными взглядами на жизнь. И вот сейчас, сидя за письменным столом, я невольно перебираю в памяти всех, с кем мне приходилось работать бок о бок в 1918–1919 годах. Кто из них был сыщиком по призванию? Виктор Сухоруков? Нет, он мечтал стать механиком и даже тогда находил время для учебников по математике и физике. Груздь? Сеня Булаев? Даже знаменитый Савельев, проработавший около двадцати пяти лет в сыскной полиции, тяготел к специальности, которая не имела ничего общего с его повседневными обязанностями. Часами он возился с коллекцией насекомых. В его квартире ширмой был отгорожен специальный угол, где хранились коробки, банки и ящики с пауками, бабочками, жуками. Савельев мечтал о том времени, когда, выйдя на пенсию, он наконец сможет без всяких помех сесть за монографию о жизни скорпионов, которая должна была обессмертить в науке его имя…

Но все мы оказались сотрудниками Московской уголовно-розыскной милиции и добросовестно выполняли свой долг, потому что так было нужно. В то время токари становились директорами банков, вчерашние мастеровые возглавляли заводы, а солдаты командовали армиями…

Октябрьскую революцию я встретил гимназистом выпускного класса Шелапутинской гимназии. Я готовился к поступлению на филологический факультет, но филологом я не стал, а гимназию так и не окончил.

В тот день первым, должен был быть урок французского языка. Но неожиданно вместо мосье Боруа в дверях появилась тощая фигура директора гимназии Шведова.

Класс неохотно встал.

— Садитесь, господа, садитесь! — махнул рукой Шведов и с обычной кислой улыбкой, за которую его прозвали Лимоном, стал вглядываться в настороженные лица гимназистов. По тому, как Лимон вертит в руках взятый со стола кусочек мела, видно было, что он волнуется.

— Господа! — торжественно начал он. — По поручению педагогического совета я уполномочен сделать вам важное сообщение…

— Раз поручили, валяй! — снисходительно поощрил чей-то голос.

Шведов сделал вид, что ничего не слышал: после Февральской революции дисциплина в гимназии, особенно в старших классах, основательно расшаталась. Гимназисты как само собой разумеющееся предлагали преподавателям закурить. Замок карцера, которым теперь не пользовались, заржавел, а самой гимназией фактически правил совет учащихся, вмешивавшийся во все без исключения дела.

— Господа! — повторил Шведов. — Вы надежда отечества…

— Ого! — искренне восхитился тот же голос.

Но на него зашикали.

— Вы новое поколение русской интеллигенции, которая имеет вековые традиции служения своему народу. И я не сомневаюсь, что вы меня поймете. Произошла трагедия. Мы с вами переживаем трудное время, когда грубо попираются принципы гуманности и свободы.

Германские агенты, щедро финансируемые императором Вильгельмом, не только сеют в умах смуту, но и пытаются навязать многострадальному русскому народу кровавую диктатуру.

По классу прошел гул. Называть большевиков германскими агентами не стоило. В эти сказки никто уже не верил. Шведов почувствовал свою ошибку. Но менять стиль речи уже было поздно.

— Сейчас, в эту минуту, — продолжал он, — когда я беседую с вами, вожди русской демократии томятся в большевистских застенках, исторические залы Зимнего дворца подвергаются разграблению, фронт деморализован, скоро враг будет здесь, в центре России. И я понимаю чувства поэта-патриота, который пишет:

В классе зашумели. Поднялся председатель совета гимназии Никольский, спокойный, медлительный.

— Господин Шведов, — официально обратился он к директору, — нам ваши политические взгляды известны, и они нас не интересуют. Насколько мы вас поняли, вы собирались сделать нам сообщение?