Антология советского детектива-37. Компиляция. Книги 1-15 (СИ) - Шахмагонов Федор Федорович - Страница 80

Характерный излом буквы «и» теперь бросался в глаза сразу, потому что на другие буквы Мохов и не смотрел, не было в этом нужды, он знал, что они обычные, без изъянов, похожие на миллионы других. Он перевел взгляд на правую сторону открытки, туда, где писался адрес. Вот цифра «пять». «Ул. Первопроходцев, д. 15, кв. 8» — это их с Леной адрес. Пятерка здесь тоже очень походила на цифру «шесть». Все сходится. Праздничные поздравления дядя Леня писал всегда на машинке. Объяснял он это всегда тем, что почерк у него до того неразборчив, что он и сам не понимает и половины того, что нацарапал. Своей машинки у него не было, не было ее и в гараже, которым дядя Леня заведовал. Интересно, где стоит та, с изломанной «и»? Мохов поставил локти на стол, сцепил пальцы в замок, потер ладонями переносицу, лоб, сильно потер, до боли. Ну, хорошо. Что же все-таки может быть общего у парикмахерши и дяди Лени? Амурные дела? Росницкая — женщина симпатичная. Так что не исключено. Хотя у дяди Лени есть женщина. Но, может быть, у них уже все закончилось. Тогда почему он ничего не сказал ему и Лене? Зачем ему скрывать? Он же холостой. Но причины могут быть самые различные: боится сглазить, например. Стоп! Бывший любовник Росницкой Куксов работал в гараже у дяди Лени. Есть ли связь между Куксовым, дядей Леней, запиской Росницкой и шкурками? Вряд ли! Чтобы дядя Леня занимался разными преступными махинациями? Нет, быть такого не может. А записка? Так это точно насчет свидания или просто случайно Росницкой в карман попала. Наверняка случайно попала. Записка могла быть и Куксову написана, Росницкая одежду его чистила или просто на полу нашла и машинально сунула в карман. Да, скорее всего. Так что нечего волны делать, подождем прибытия Росницкой.

Бесшумно отворилась дверь, полоса света, расширяясь и удлиняясь, пробежала по комнате, щелкнул выключатель, вспыхнула люстра под потолком. Опершись плечом на косяк двери, в проеме ее стояла высокая, стройная миловидная женщина. Поежившись, она сложила руки на груди, проконстатировала деловито, когда Мохов, не торопясь, повернулся:

— Холодно и темно, как в погребе. Вместо настольной лампы мог бы с тем же успехом свечу поставить, право слово. Купи, в конце концов, что-нибудь приличное.

— Это не светильник, Лена, это память, память о деде, — сказал Мохов, смахнув открытку и записку в стол. — Ты же знаешь, но почему-то…

— Знаю, конечно, извини, — мягко перебила жена и как можно ласковее улыбнулась; она заметила, что мужу разговор этот неприятен. Улыбка у нее была хорошая, располагающая, волнующая. Мохов с удовольствием полюбовался большим красивым ртом жены, мелкими ровными зернышками зубов, улыбнулся тоже.

Лена сделала несколько шагов по комнате. Ступала она пружинисто, бесшумно, по-кошачьи, хотя и была на высокой шпильке. Нога в легкой туфельке очень мило подрагивала, когда каблук соприкасался с полом. Тонкое платье, ниспадавшее от пояса широкими складками, раскачивалось из стороны в сторону. Мохов опять улыбнулся. С этой походки все и началось. Тогда в Омске, четыре года назад, увидел он вдруг в уличной толпе впереди себя стройную фигуру, не шагающую, не плывущую, а летящую, и пошел невольно за ней, боясь обогнать женщину, боясь разочароваться. Так и шли они по городу, долго шли. И вдруг она обернулась, будто почуяв неладное, просто так обернулась, придерживая разлетающиеся волосы руками. Он не успел отвести взгляда. Глаза их встретились. Что за глаза были у нее, что за губы… Она передернула худыми плечиками и, гордо вскинув головку, полетела дальше. Так и шли они по городу, пока не остановились вдруг, не рассмеялись, не назвали друг другу своих имен. Мохов считал, что ему необыкновенно повезло с женой. Она была добра, привлекательна, умна, сдержанна. Были и недостатки, конечно, но Мохов видел в них продолжение ее достоинств. Он любил ее. Четыре года супружеской жизни не только не развеяли его чувства, наоборот, укрепили.

Лена подошла к окну, опять поежилась, обхватив себя руками, обернулась к Мохову:

— Дяде Лене ты позвонил? — спросила она.

Мохов опустил глаза, непроизвольно, помимо желания. Он так и не научился скрывать перед женой своих эмоций, настроения.

— Не успел, — ответил он. — Завтра.

— Сегодня, Паша, пожалуйста. Неудобно. Сами просили и не можем позвонить. Кому это надо? Не ему же. Тебе надо, мне. Ты его знаешь, он первым звонить не будет, не любит навязываться. Ты же знаешь.

— Завтра, Лена, — умоляюще произнес Мохов.

— Уступи хоть раз. Позвони сегодня. Чем скорее, тем лучше. И не бойся, что все сорвется. Этот кадровик из областного управления — его друг детства. Они чуть ли не каждый день перезваниваются. Неужели ему трудно перевести тебя в областной центр. Там хоть большой город, Пашенька. Не могу я больше здесь. Я музыкант, профессионал, а превратилась в обыкновенную учительницу пения… И работа там интересней, и оклад выше. Неловко уже, пойми, все время от дядя Лени подарки принимать. Мы и сами заработать можем. А то гарнитур он нам купил, дубленку и сапожки мне купил. И к тому же, — Лена осторожно, ласкающе положила ладонь на свой живот, замерла на мгновение, будто прислушивалась к чему-то, потом, прищурившись, посмотрела на мужа и хвастливо, как пятилетний малыш, который гордится игрушкой и хочет о ней всем рассказать, произнесла: — Через семь, нет, шесть с половиной месяцев нас будет уже трое. Ты что, забыл?

Нет, конечно же, он не забыл, как можно такое забыть, он так хотел этого, так нетерпеливо ждал. Мохов взял двумя руками ладошку жены, приложил ее к своей щеке, потерся легонько. Лена с покровительственной материнской улыбкой смотрела на него сверху вниз.

— И родиться он должен там, — добавила она, — а не в этой… а не в этой большой деревне. Не откладывай, Паша, звони. Пожалуйста.

— Поздно уже, неудобно, — цеплялся Мохов за последнюю возможность.

— Удобно, — сказала Лена. — Он поздно ложится спать. И вообще мы можем звонить ему хоть ночью, хоть утром, когда угодно. Между мной и им, — она поправилась, — между нами и им нет понятий удобно — неудобно.

Родители у Лены умерли почти в один год, когда ей было пятнадцать. Осталась она сиротой и попала бы в детский дом, если бы не брат отца Леонид Владимирович. К тому времени он был разведен, жил один. Детей не имел — из-за этого, собственно, и развелся с женой — и взял Лену к себе. Вырастил ее, нежно, бережно, и отца ей заменил и мать. По его совету она в музыкальное училище пошла, очень он хотел, мечтал просто, чтобы Лена музыкантом стала, с его благословения за Мохова замуж вышла.

Мохов потянулся за сигаретами, поковырялся в пачке, сунул сигарету в рот. Лена поднесла ему зажженную спичку, потом поднялась, принесла из кухни телефон, поставила его на стол перед мужем, опять улыбнулась, чуть склонив голову набок. Она поняла, что добилась своего.

Он поднял трубку, хотел перехватить поудобней, но она выскользнула, как живая, брякнулась на стол, скатилась, повисла на пружинистом проводе, покачиваясь. Мохов скривил губы, усмехнулся, дернув подбородком.

— Медведь, — проворчала Лена, отставив телефон подальше от края стола. — Я сама наберу.

Услышав гудок, она быстро сунула трубку Мохову.

— Слушаю вас, — медленно, тягуче пророкотала трубка бархатным вкрадчивым баритоном.

Мохов поздоровался, справился о здоровье, отметил машинально, что говорит сейчас иначе, чем обычно, — не скоро и отрывисто, как привык, а подбирая слова, настороженно.

Полный, даже чересчур полный широколицый дядя Леня сидит сейчас, наверно, в своем любимом, обитом красным финским бархатом кресле и мелкими обжигающими глотками попивает крепкий, почти черный чай с двумя непременными кусочками лимона, и мясистое, всегда чуть ироничное, а изредка простецкое — когда терял вдруг контроль над собой на секунду — лицо его выражает беспечное удовольствие. Глаза полуприкрыты. Негромко мурлычет в углу телевизор… А может быть, он не один и рядом на просторном роскошном диване, по-девчоночьи поджав под себя ноги, уютно устроилась с вязаньем его подруга, невеста, как он называет ее, Светлана Григорьевна, не то чтобы красивая и примечательная, но очень милая, жизнерадостная.