И сегодня стреляют - Рыбин Владимир Алексеевич - Страница 2

– Хенде хох!

Степка совсем под куст нырнул, только задница наружу. А дед встал. Когда кричат из-за пулемета «Хенде хох!» – это и ежу понятно, что не шуткуют. Как раз и машины-утюги подоспели, остановились. Из одной вылез генерал. Может, и не генерал, но сразу видно – большой немецкий начальник.

– Вер ист ду? – спросил он, брезгливо отряхивая дорожную пыль с чистющего мундира.

Сразу подсунулся шустрый немчик, переводчик.

– Кто ты есть?

– Человек, кому еще быть? Не суслик же.

Степка фыркнул и вылез из-под куста, решил, дуралей, что раз дед – его последняя инстанция – не боится, значит, бояться вовсе нечего.

Немца, похоже, не больно-то интересовали ответы. Расставил ноги, стал справлять малую нужду, даже не отойдя в сторону, лишь отвернувшись. Спрашивал, не оборачиваясь: что, мол, делаешь в степи, откуда идешь да куда?

Узнав, что дед исконный царицынец, сталинградец по-теперешнему, всю жизнь проработал спасателем и знает Волгу, немецкий начальник подошел к деду, заулыбался, даже ширинку забыл застегнуть.

– Ты есть гут!..

Повернулся к переводчику, забалабонил быстро. И переводчик заторопился переводить:

– Германский командование будет ценить человеков, который знает переправ. Приходишь домой, идешь комендатур. Понятно?

Дед пожал плечами.

– Приходишь комендатур! – сердито повторил переводчик. – Понятно?

– Почему же не приходить? Было бы куда.

Немец залез обратно в автомашину, и колонна, набирая скорость, поползла по дороге, совсем запылив деда с внуком. Отбежать бы от дороги, но Матвеич все стоял и держал Степку за руку, боялся, не пульнули бы по убегающим. По зайцам завсегда стреляют. Стоял и удивлялся: не звери вовсе, люди как люди, только что немцы. А вот о чем говорили, было не понять. О какой комендатуре говорили? И вдруг сообразил: это ж они хотят раньше быть на Волге. Думают, на машинах дак быстрее, чем пехом? Это что же – прийти домой, а там немцы хозяевают?!.

Степка приставал дорогой, расспрашивал. Дед отмалчивался, не зная, что и сказать. А потом началась стрельба в той стороне, куда уехали немцы. Долго там трещало да грохало, и деду с внуком пришлось сделать немалый крюк по степи. А еще потом, когда выбрались к своим красноармейцам, копавшим оборону по-над балкой, начался другой допрос: видели ли немцев, да где, да когда? Степка возьми и брякни: «А они нас отпустили». – «Как отпустили?! Почему?» Все бы ничего, да спрашивали их, деда и внука, по отдельности. Степка и похвастал: «А деда сказал, что переправы на Волге знает…»

М-да, тут вот и началось… Все пришлось выложить, вплоть до того, как немецкий начальник забыл застегнуть ширинку.

Молодой розовый командирчик, допрашивавший их, все давил на психику, особенно Степкину: «Ты о пионере Павлике Морозове слыхал? Тот даже про своего отца рассказал. Герой!». Дурак был тот командир. Спросил бы про деда, Степка бы такого напридумывал, только держись, – с дедом они успели в дороге наругаться. А про батьку что Степка знал? Только и вспомнил, как он мамку мучил на сеновале да как она кричала. А потом ревела и почему-то смеялась, и вовсе зацеловала Степку, еле вырвался…

– Тьфу ты, вспоминается несуразное!..

Матвеич разлепил глаза, сами собой закрывавшиеся после бессонных ночей, огляделся. Степки рядом не было, он уже топтался возле пацана с кошкой за пазухой. И мать этого пацана, почерневшая в дороге хохлушка, сидела на своем месте, вытянув ноги, обессиленно раскинув руки по узлам, таким большим, что дивно было, как она тащила их с единственной своей помощницей – девчушкой Степкиного возраста.

Сколько прошло перед глазами таких же вот беженок, примелькалось! А возле этих Матвеич почему-то остановился. Неужто из-за кошки за пазухой у мальца? Боже, до чего бестолков человек со своими вниманиями-интересами!

Кошка дико взмяукнула и полезла мальцу на плечо.

– Не мучай кошку! – сердито крикнула женщина.

– Это не я.

– Все равно…

– Степка! – позвал дед. – Пошли давай!

И ухватил внука за руку, потащил по мокрому тротуару, только что политому хлопотливым дворником. От тротуара шел пар: земля не успела остыть после вчерашнего зноя.

По мостовой шли и шли беженцы, тащили узлы, катили громыхающие тележки, скользили на мокрых камнях, но не останавливались, торопились до жары успеть выйти к Волге, к переправе. В конце улицы, над домами, над темными купами дерев, растекалась заря, и вот-вот готово было выкатиться солнце, снова калить дороги, мучить измаявшихся людей.

В безоблачной вышине углядел дед три крестика – самолеты. И еще два малых, бегущих наперерез. Закрутились друг возле дружки, затанцевали. Долетел с неба тихий стрекот, и самолеты стали уменьшаться, пока совсем не истаяли в непорочной сини.

В тихой благодати запоздало зачастили воздушную тревогу далекие заводские гудки. Но ничего не изменилось в улице, только люди пошли быстрей, то и дело оглядываясь на небо.

А потом, чуть не сбивая беженцев, на бешеной скорости промчалась по улице военная машина, поселив в душе Матвеича новую тревогу: вот уж и военные появились в городе, стало быть, и впрямь война того гляди подкатит.

За углом, в скверике, несмотря на ранний час, парни и девки учились кидать гранаты. Сколь ни видел Матвеич всевобучей за последний год, все больше кидали гранаты. Будто и нечем борониться против ворога, окромя гранат. Парни – те еще ничего кидали, далеконько, а девки – ну прямо смех глядеть. Одна мотнула рукой совсем в сторону, и, не отступи дед с внуком, как раз в них бы и попало. Поднял Матвеич обтертую деревяшку с насаженным на нее куском железной трубы, примерился.

– Дай-кось я попробую.

Командир, этакий шустренький, молоденький, на котором от военного были одни штаны, подхватился:

– Ступай к бабке, дед, не мешай боевой подготовке.

– Ступай к мамке, сосунок! – взъярился Матвеич. – Тебя еще в помине не было, а я уж тут воевал. Вон там красновцев встречали.

– Теперь вам, дедушка, эвакуироваться придется, – смягчился командир.

– Вон как решил! А можа, я не хочу эвакуироваться. Можа, и я буду гранаты кидать.

– Да откуда вы их кидать-то будете?! – Парни и девчонки обступили Матвеича, зубоскалят, весело им.

– А хоть бы со двора. Або из окон. Они у меня маленькие, что твои амбразуры. А ну отринь!..

Он размахнулся и швырнул гранату так, что плечо заныло. Далеконько швырнул. Огляделся орлом и пошагал по улице. Степка бегал кругом, заглядывал в лицо.

– Дедушка, а ты можешь из пушки?

– Из пушки?..

Матвеич остановился и только тут разглядел, что идет он совсем в другую сторону, обратно идет. Вон уж хохлушку с детишками снова видно, сидит не шелохнувшись, раскидав по узлам руки.

И заныло в груди у Матвеича, так ему жалко стало эту женщину с детишками. Вроде бы чего они ему? Вон сколько беженцев, всех не ужалеешь. Да, видно, жалость, как болячка, нарывом копится в человеке, пока не прорвется.

Первой мыслью было – повести их домой. В Нахаловке тихо, в огороде кой-какая овощь имеется, и под присмотром его Татьяны они быстро отошли бы. Да сумасшедшая военная легковушка все взбаламутила: ну как и впрямь война подкатит? Куда он тогда с этакой оравой? Получится, что понапрасну обнадежил. Так бы шли да шли, глядишь, и ушли бы от войны. Человек идет, пока он идет. Собьешь с ноги, и ему уж не подняться. Ну-ка опять вязать узлы и тащиться с детьми, да еще и с кошкой… Далась ему эта кошка, из головы не выходила.

– Помочь людям-то надо, – сказал Матвеич.

– Надо, надо, – обрадовался Степка, вмиг проникнув в дедовы мысли, и затоптался на месте. – А я для кошки буду рыбу ловить…

– Нет, брат, им надо помочь за Волгу перебраться.

Степка не дослушал, помчался по улице. Матвеич пошел следом, прикидывая, сколько это отнимет времени, когда он сможет до дому добраться. И самому-то надо бы отдышаться, отойти от передряг, что приключились в дороге.

– Муж-то воюет? – спросил Матвеич, тяжело опускаясь на землю рядом с женщиной.