Очень храбрый человек - Пенни Луиза - Страница 22

Он распрямился, расправил плечи. Затем увидел третьего визитера.

Гамаш представил суперинтенданта Лакост.

– Спасибо, что приехали. Спасибо, спасибо, – сказал Годен, спокойный, как камень или как самообман.

Ему было около шестидесяти; возможно, даже за шестьдесят. Небритая щетина начала превращаться в бороду. Под глазами, усталыми и покрасневшими, чернели круги. И поблескивала влага.

Высокий, широкоплечий мужчина, Омер Годен явно был привычен к физическому труду. Он говорил с сильным деревенским акцентом человека, который рано оставил школу и стал работать на земле.

Лакост знала этого человека. Не лично, но ее дедушка был точно таким же квебекцем. Все еще крепкий в девяносто один год, он ничего так не любил, как отправиться в лес за дровами, даже зимой.

– Я думал, вы не приедете, – сказал Годен, обращаясь к Гамашу. – Есть вещи более важные… – Он замолчал, не в силах продолжать.

– Для нас нет ничего важнее, чем поиски вашей дочери, месье Годен, – сказал Гамаш. – Но властями объявлена чрезвычайная ситуация. В настоящий момент этим расследованием занимаемся только мы.

Годен посмотрел на них новыми глазами. Бухгалтер. Женщина с тростью. Человек весь в грязи, пахнущий, как…

– Вы там не нужны?

– Non.

С легким удивлением Гамаш осознал, что перешел в статус «отказников», тех людей, которых спасал на протяжении всей своей карьеры.

Но это не значило, что он стал бесполезным. Может быть, его просто перепрофилировали.

– Заходите в дом, а то холодно, – сказал Годен. – Я уверен, все будет хорошо. Вивьен наверняка застряла где-нибудь у подружки, развлекается, и я волнуюсь по-напрасну. Она скоро позвонит.

Он вгляделся в их лица, пытаясь найти хоть какую-то причину надеяться на то, что его слова могут быть правдой. Пациент в кабинете врача, самодиагностирующий свою опухоль как кисту, помрачение сознания как утомление, паралич как ущемление нерва.

Пропавшая на выходных дочь скоро позвонит. С тысячью извинений.

Гамаш узнавал это естественное, а возможно, и необходимое заблуждение. Оно позволяло родителям, детям, супругам жить дальше. По крайней мере, какое-то время.

– Не сомневаюсь, что так оно и есть, – сказала Клутье, спеша за Омером в аккуратный дом и в кухню.

Но отец Вивьен смотрел на Гамаша.

– Как вы думаете, что с ней произошло? – спросил Омер, садясь за кухонный стол.

Гамаш, занявший место напротив него, услышал, как в голосе отца снова зазвучал страх. Боязнь. Предчувствие катастрофы.

– Мы не знаем. Мы только что приехали из ее дома…

– Тот дом никогда не был ее. Вот здесь ее дом.

И в самом деле, жилище Годена воспринималось как дом. Здесь пахло домом. Скромный по размерам, уютный и приветливый дом со слегка изношенной мебелью. Удобное кресло рядом с печкой стояло так, чтобы можно было смотреть телевизор.

Одно кресло. Дом человека, который не только жил один, но и редко принимал кого-то у себя.

Фред лег на полу и положил голову на ноги месье Годена.

– Он с ней что-то сделал?

Его глаза опять молили Гамаша об успокоении. Но в них было больше отчаяния, чем надежды.

– Мы не знаем, – сказала Клутье. – Мы…

– Этот ублюдок что-то сделал с ней.

Это был не вопрос, а утверждение.

– Почему вы так говорите, сэр? – спросил Гамаш.

– Потому что она мне позвонила бы. Я знаю мою Вивьен. Она же понимает, что я буду беспокоиться. Она никогда бы…

Он замолчал и опустил глаза, с трудом дыша под тяжестью невыносимой ноши ужаса.

Гамаш наблюдал за тем, как отец Вивьен нащупывает свой путь вперед. В страшный новый мир. Спотыкаясь об осколки слов, которые не отваживался произнести. Охваченный переживаниями, которые не отваживался признать. Собираясь с силами, чтобы двигаться дальше.

Ступая по натянутому канату, ведущему его к необходимости действовать, но все еще не признавая, что для действий есть причина.

– Вы не знаете, куда бы она могла отправиться? – спросил Гамаш.

– Я обзвонил всех ее старых друзей. Никто ее не видел. Они вообще не разговаривали с ней уже тысячу лет.

– А те люди, с которыми она подружилась, уехав от вас?

– Если она с кем и подружилась, то мне об этом не говорила. Да я и сам довольно давно ее не видел.

– Почему?

– Он не позволял ей приезжать сюда, а я знал, что там мне не будут рады. Я пытался несколько раз, но он меня даже на крыльцо не пускал. Говорил всякие гадости.

– Например?

Омер помолчал, явно удрученный этим вопросом – и ответом, который придется дать:

– Кричал, что Вивьен не хочет меня видеть. Что она меня ненавидит. Что я ужасный отец.

Он повесил голову, рот его открылся. Еще через несколько мучительных секунд с его нижней губы потекла ниточка слюны.

Его громадные руки дрожали на его коленях, дыхание вырывалось короткими, резкими вдохами и выдохами. Он задыхался, как дикое животное, мучимое болью.

Лизетт Клутье потянулась было к нему, но Гамаш остановил ее руку.

Этому человеку требовалось личное пространство. Иллюзия приватности.

Гамаш, повидавший немало скорби, знал, что отцу Вивьен нужно дать выплакаться и следует пресечь попытки доброжелателей остановить его слезы. Причина этих попыток, вроде бы милосердных, крылась в чувстве крайней неловкости, а не в желании утешить страдальца.

– Он был прав, – заговорил наконец Годен, с трудом выдавливая слова. – Я плохой отец.

– Что вы имеете в виду? – спросил Гамаш. – Вы сказали что-то похожее, когда мы приехали. Вы сказали, что это ваша вина.

– Я так сказал? Ну, я имел в виду, что должен был как-то повлиять. Сделать что-то, когда они только-только обручились. Я знал, что он сукин сын. Но я не хотел, чтобы она думала, будто я после смерти матери ревную ее или что-то такое. А я даже не знал, поэтому ли я так возненавидел Трейси. У меня все в голове путалось. Но я видел, прямо-таки видел, что он нехорош для нее. Однако я даже не думал… – Он замолчал и несколько раз вздохнул. – Не думал, что он будет ее обижать. Хотя бы не сразу. И не так.

– Обижать каким образом? – спросил Гамаш.

Они уже знали, но им нужно было услышать это от отца Вивьен.

Губы Омера шевелились в попытке сформировать слова, но у него ничего не получалось. Наконец он уставился на Гамаша, умоляя взглядом не вынуждать его произносить это вслух.

Клутье попыталась было заговорить, но Лакост остановила ее.

И они продолжали ждать.

– Он бил ее.

Слова пролились изо рта месье Годена, как кровь из вскрытой вены. Тихо. Почти опровергая свой смысл.

Омер продолжал смотреть на Гамаша. Молил его, но не о понимании, так как и сам не понимал, почему, заподозрив, что его драгоценную дочь избивают, не прекратил этого.

Нет, он молил помочь ему. Помочь сказать то, что нужно сказать. Признать неизвиняемое. Немыслимое.

Признать, что он предал ее.

– У вас есть дети? – спросил он Гамаша.

– Двое. Сын и дочь.

– Она, наверное, такого же возраста, что и Вивьен.

– Oui. Ее зовут Анни.

– А у вас? – спросил Омер у Лакост.

– Тоже двое. Сын и дочь.

Омер кивнул.

Лакост наблюдала за ним. Можно ли представить себя на его месте? В этом кошмаре?

– Он прятал ее от меня, – сказал Омер, обращаясь теперь к Лакост. – Когда я видел ее, всего несколько раз за последний год, она была такая худая. И в синяках. – Он поднял руки, словно взывая к небесам. – Я умолял ее бросить его. Переехать ко мне, но она отказывалась.

– Почему? – спросила Изабель Лакост.

– Не знаю. – Он посмотрел на Фреда, опустил руку и погладил спящую собаку.

– Ты пытался, – сказала Лизетт. – А больше ты ничего и не мог.

– Ну, кое-что очень даже мог. – Он взглянул на Гамаша. – Что бы сделали вы, если бы вашу Анни…

– Когда вы в последний раз видели Вивьен? – спросил Гамаш, уклоняясь от ответа.

Годен слабо улыбнулся:

– Не хотите отвечать, да? Наверное, это умно. Но иногда лучше быть глупым, верно? Если бы я убил подонка, то сегодня здесь сидела бы она, а не вы.