Дело одинокой канарейки - Дельвиг Полина Александровна - Страница 30

На первых порах самовлюбленному юноше далее льстило внимание взрослых женщин. Как же, у их ног лежит целый свет, а они готовы без раздумья променять все на один только вечер с ним. Однако весьма скоро их повышенное внимание стало для Германа обременительным. Природа требовала своего, а лечь в постель с женщиной, которую еще вчера называл «тетя», казалось молодому человеку просто абсурдным. Герман разрешил эту проблему со свойственным ему цинизмом: принимал подарки от мам, а спал с их дочерьми.

Долгие годы из своих заграничных поездок отец привозил журналы светской хроники. Мать прочитывала их от корки до корки и отдавала сыну. Ложась в кровать, Герман раскрывал глянцевую обложку и рассматривал фотографии голливудских кинозвезд. Вот это были настоящие дамы. Ни одна из подруг родителей, а уж тем более одноклассниц, не могла сравниться даже с худшей из них. Изящные, нежные, гордые, в изысканных туалетах, с безупречными манерами, они мчались по горным дорогам в умопомрачительных автомобилях и даже в безумную жару кутались в меха. Их украшали драгоценности, какие здесь не носят и жены первых секретарей, в них чувствовалась свобода и вызов. Вызов всему дешевому и плебейскому, чего не исправить никакими деньгами и никакими уловками.

Часами Герман разглядывал нежные лица заморских красавиц и однажды решил твердо и навсегда, что только такая женщина сможет стать для него настоящей спутницей жизни. Если, конечно, не придется жениться на чьей-нибудь дочери. Но даже если и так, это станет лишь небольшой задержкой на пути к цели: рано или поздно эти красавицы все равно падут к его ногам. Надо только подождать.

Герман принял чашку из рук домработницы, поблагодарил и кивком головы отпустил ее.

Ему не хватило каких-то двух лет: английская спецшкола, институт международных отношений, влюбленная по уши смазливая дочка министра и в перспективе престижная непыльная работа в какой-нибудь дипломатической миссии – все рухнуло в одночасье. Глупо и непоправимо. И вина за это полностью лежала на его отце. Восемь лет вычеркнуто из жизни. Восемь самых прекрасных лет его жизни. Когда он мог наслаждаться теплым морем, дорогими ресторанами, прекрасной одеждой и хохочущими доступными манекенщицами. Когда никто не называл его Германом Владимировичем и когда ни одной, даже самой смазливой лимитчице, не пришло бы в голову с ним кокетничать. Он мог быть богом, а провел все эти годы словно в преисподней. Отец украл у него молодость, и он ему этого никогда не простит.

Чашка предательски задрожала в руках. Спокойно. Главное – не нервничать, от этого появляются круги под глазами. Он со всем справился – справится и с этим. Так же, как справился с нищетой, свалившейся на их семью.

Лозенко обвел глазами комнату. Еще недавно в этом доме все было бывшим. Бывший посольский работник, бывшие льготы, бывшая дача, зарплата... Если бы не он, вообще бы оказались на выселках, в каком-нибудь Медведкове. И все по вине отца.

Он отравил ему всю молодость. Именно из-за него Герману пришлось перевестись из МГИМО в Университет. Из-за него он загремел в армию. Из-за него он чуть на панель не попал.

Давняя, не скрываемая злость на отца опять начала заполнять его душу. Герман встал и, швырнув скомканную салфетку, вышел из столовой.

Даша запарковала машину возле Центрального Дома художников и, облегченно вздохнув, выдернула ключи из зажигания. Возможно, Митрич был прав, и она явно переоценила свои способности автомобилиста. Проклятый «Москвич», словно паршивый пес, глох у каждого столба, чихал и кашлял, заставляя владельцев сверкающих иномарок брезгливо отворачиваться и морщить носы. Даша глянула в зеркало заднего вида, поправила волосы и вылезла из машины.

Прямо перед ней – вправо, влево и далеко вперед – тянулось серое, до слез знакомое прямоугольное здание. Здание, которое, не взирая на всю свою невыразительность, исправно служило идеалам красоты уже не один десяток лет, принимая в своих недрах... Господи, кого оно там только не принимало! Губы молодой женщины тронула легкая ностальгическая улыбка. Нет, ничего не изменилось. Только появилась платная стоянка перед самым входом. «Растет благосостояние советских людей!» – вспомнился ей лозунг, висевший когда-то на месте этой стоянки. Что ж, видимо, и правда растет.

Даша посмотрела на часы: до встречи оставалось еще минут десять. День был солнечным, ясным, и можно было немного прогуляться по знакомым местам, полюбоваться закатом над Москвой-рекой.

Не спеша Даша поднималась по гранитным ступеням лестницы, и вид, открывавшийся ее взору, заставлял сердце стучать все сильнее и сильнее. Жадно всматривалась она в непрозрачную ширь Москвы-реки, подернутой мелкой сетчатой рябью, в ее стремительный изгиб, в окаймлявшую берег гранитную набережную и в купола церквей, чуть размытые неяркими лучами гаснущего солнца. До боли знакомые силуэты столичных построек напоминали о тех далеких, наполненных бессмысленным счастьем днях, когда на этом самом мосту она впервые встречала свои взрослые рассветы...

Предаваясь приятным воспоминаниям, Даша почти добралась до середины Крымского моста, как неожиданно ноги ее буквально приросли к асфальту. Не доверяя своим глазам, она медленно приблизилась к каменным перилам. Низкое осеннее солнце, однако, не позволяло хорошенько рассмотреть привлекший внимание объект. Приставив руку козырьком к глазам, Даша наклонилась вперед и изо всех сил прищурилась. Ясности не прибавилось

– Да что же это такое, в самом деле! – не выдержала бывшая коренная москвичка. В раздражении она обернулась и цепко ухватила за рукав проходящего мимо юношу.

– Простите, я никак не могу разглядеть, что это вон там возвышается... Вон там, в районе Якиманки? Корабль?

Прыщавый юноша оторопело посмотрел сначала на Дашу, потом в указанном направлении и недовольно буркнул:

– Ну, корабль.

– А почему он... такой короткий? Или круглый? Или... Черт побери, никак не пойму, какой он формы? – Даша отчаянно вглядывалась, наклоняя голову то вправо, то влево.

– Я почем знаю! – Юноша сделал попытку вырвать свой рукав. – Мне ваще фиолетово, круглый он там или квадратный, я его там не ставил.

– Если это «Аврора», – не унималась молодая женщина, – то почему с парусами? И почему в Москве – «Аврора»?

– Какая «Аврора», мать? – незнакомец поднапрягся и все-таки высвободил свою руку. – Ты откуда приехала?

– От верблюда. Ну, там же Ленин стоит! Вон, видишь, руку поднял...

– Ты, блин, даешь, – юноша покрутил пальцем у виска. – Ленин! Да его уже лет десять не отливают. Это Петр, тетя.

– Какой еще Петр? – удивилась Даша и заморгала глазами.

– Первый. – Юноша развернулся и пошел размашистым шагом дальше.

– Петр Первый?! – вскричала молодая женщина. – Но почему в Москве? В честь Аллегровой, что ли?

Молодой человек остановился как вкопанный, словно с размаху налетел на бетонную стену. Секунду он так и стоял, потом не выдержал, развернулся и подошел к Даше вплотную:

– Какой Аллегровой?

– Ну такой, – она сделала несколько абстрактных жестов вокруг головы. – С такими длинными белыми волосами.

Юноша сморгнул.

– Она уже с короткими и черными. А может, опять с белыми. Правда, ты откуда сюда свалилась? С Марса, что ли?

– С фигарса. Песня у нее еще была, про императрицу.

– Ну и что? – паренек выжидающе прищурился.

– ...Как она все время приезжала гулять на окраину Москвы...

– Кто, Аллегрова?

– Какая, к черту, Аллегрова! – разозлилась Даша. – Императоры, а уж тем более императрицы, появились в России после Петра. И столицу перенесли в Питер тогда же. Поэтому императоры, равно как и императрицы, жили именно там... Правда, короноваться ездили в Москву, но жили-то в Питере! А чего ей оттуда каждый вечер на окраину Москвы было шастать? Погулять? Чего, в Петербурге своих мужиков не было? Да и далековато каждый день туда-сюда мотаться... – Странное выражение, появившееся на лице незнакомца, заставило ее умолкнуть. – Господи, да шучу я. Шучу. Просто никак не могу понять, зачем Петру памятник в Москве. – Она оглянулась. – Да еще такой... чудной?