Никто и звать никак (СИ) - Ром Полина - Страница 39

Внутри я ждала, пока глаза привыкнут к полумраку, оглядывалась. Вот сгнивший стол и сломанная лавка. Даже странно, что ее на дрова не утащили. Вот треснувшая печь-камин, её труба проходит через крышу, рядом — тонкий и бледный ствол дерева. Как и дотянулось то до дыры… И тишина вокруг — даже голоса со стоянки не доносятся.

Тем интереснее оказался разговор, который я услышала.

— Вот здесь и жди, он сам придет. Можешь даже поспать. Главное — на глаза не показывайся. Отдашь ему и слово в слово запомни, что скажет.

— А ты?

— А я ко второму пойду — засмеялся голос. — Негоже с одним шансом рисковать!

Говорили прямо возле окна. Я даже видела макушку одного из собеседников. Вот он, тот, чья макушка видна была в разломе окна, и ушел. Второй немного походил вдоль длинной боковой стены и, очевидно, выбрав место, улегся.

Разговор мне не понравился. Совсем. Почему это — «на глаза не показывайся»? Кому не показывайся? Охране?

Но стоять и ждать, когда «он сам придет» я не могла — Ригер обязательно пойдет меня искать. Медленно-медленно, стараясь не дышать, я прошла мимо окна, очень внимательно следила, куда ставлю ногу… Вышла я через другой проем, подальше от первого. И так же медленно, не торопясь и не шумя пошла через полянку. Здесь, когда-то, похоже был огород. Заросли травы были выше пояса. Я оглянулась — видно. Видно, что кто-то прошел и смял траву. Но уже опускаются сумерки. Если тот, кто лег ждать, не будет делать обход, он не заметит, что в доме были люди. А к утру и совсем будет невидно…

Крестьяне уже освободили кострище и Ригер, подкидывая дрова, варил похлебку. Хороший он мужик. Даже при патриархальном воспитании не брезгует такой работой, не делит на «женскую» и «мужскую»… Есть хотелось сильно, но разговор, что я подслушала, смущал меня сильнее…

— Ригер, поговорить бы…

— Подожди, сейчас закипит — можно будет сдвинуть и отойти.

Каждый раз, когда мы готовили, я чувствовала любопытство крестьян. Если честно, наша еда отличалась мало. Та же самая каша, заправленная окороком или колбасой. Такие же сухари и мед. Ну, может мяса побольше мы клали, но — ничего выдающегося. Скорее, им было просто любопытно посмотреть, как «барыня» у костра управляется.

Зато, когда первый раз готовил Ригер — это был полный аншлаг! Он, моментально, стал местной звездой. Хотя, я совершенно уверена, что оставшись без женских рук, любой крестьянин сварит себе такое же хлебово без проблем. Но ведь — высокородный готовит! Интересно же…

Ригер разложил кашу в миски и мы отошли от костра, оставив завариваться в тепле второй котелок с чаем.

Разговор я пересказала максимально точно.

— Как думаешь, что это значит? Уж больно подозрительно звучит все…

— Подозрительно, не спорю… Часов в десять капитан пойдет обход делать по постам. Он всегда пару раз за ночь обходит посты. Я схожу, поговорю… Но ты больше одна мыться не ходишь! Ты меня поняла?

Я повздыхала, но ответила:

— Поняла…

Я не идиотка. Лучше быть грязной, но живой. Хотя, Ригер всегда вел себя очень достойно. Так что и грязной ходить необязательно. Не станет он подсматривать, чего он там не видел-то?

Эту ночь я спала плохо. Ригер не спал вообще. Несколько раз приходил и уходил, на вопросы не отвечал…

Наш возница не вернулся к утру, хотя Ригера это нисколько не обеспокоило. Он совершенно равнодушно сказал:

— Не вернулся — да и ладно… Сами справимся.

После чего вытащил мешок с вещами возчика, вынул его рубаху, обычную, из серой холстины, надел и принялся впрягать коней. Шапка возчика — серый засаленный войлочный колпак, была у него с собой!

Я молчала и не лезла под руку. Все равно он не отвечает!

Тронулись…

Через час, зачем-то, была небольшая остановка по команде. Всех детей загнали в кибитки и велели лежать и не вставать. Самым странным было поведение солдат — они слезали с коней и укладывались в телеги спать. Ригер же сделал еще более странную вещь.

Освободив от моей одежды самый большой сундук, просто вывалив все на сидение коляски и подняв верх, как в дождь, он велел мне:

— Залезай!

— Ригер, нападение будет?

— Залезай!

Спорить я не стала. Лежала, скрючившись в три погибели, дышала запахом дерева и трав, которыми Грина в дорогу переложила мою одежду, думала…

Ригер перекинул через край сундука теплый плащ, так что крышка не закрылась полностью и по периметру шла небольшая щель. Душно мне не было, было — страшно…

Начало боя было совершенно внезапным… Чей-то негромкий вскрик, резкая команда капитана, я даже не разобрала, какая именно, но поняла — напали!

— Слева бей!

— Анга-а-а-а…

Я слышала крики, и, иногда, звон металла… дико ржали кони и один из них стонал почти человеческим голосом… я понимала — его ранили…

Лежать в полумраке глубокого сундука и не видеть, что происходит было безумно тяжело! Воображение рисовало мне самые жуткие картины… Больше всего хотелось выскочить и бежать, двигаться, делать хоть что-то… Даже себе не могу объяснить, что удержало меня в сундуке. В какой-то момент ожидание стало совсем-совсем невыносимо и я начала молиться:

— Господи, если ты там есть… Ну пусть, пусть он останется живым! Ты пойми, он же очень хороший человек! Ну даже если грешил, но ведь все, все грешат… Я даже не знаю, ты там Цез или Иисус, просто помоги ему!

Я плела этот бред, зажимала уши, чтобы не слышать звуки снаружи и говорила-говорила-говорила…

Сундук открылся так внезапно, что я даже заорать не смогла с перепугу! Яркий солнечный свет резко ударил в глаза.

— Ты цела? Можно вылезать.

И сверху мне протянул руку совершенно живой и совершенно целый Ригер. Вспотевший, почему-то грязный, с размазанной по лицу землей, но целый, слава всем богам мира — целый!

Ноги у меня тряслись, так же, как и руки. Глаза слезились, хотя я и не плакала… В конце концов, глядя как я третий раз пытаюсь выбраться, одновременно придерживая юбку, которая все время выскальзывала из пальцев и мешала мне, Ригер просто взял меня под мышки и выдернул из сундука. Посадил на сидение в коляске и сказал:

— Всё, всё уже кончилось, не волнуйся так. Хочешь холодного чаю?

Соображала я, почему-то, очень плохо…

— Чаю? А сейчас привал будет?

— Да, там несколько человек ранило, сейчас будет привал.

— А тебя не ранило?

— Нет, я совершенно цел, не волнуйся так, Калина. Всё уже кончилось.

— Совсем кончилось?

— Совсем.

Он снял с пояса флягу и протянул мне. Но посмотрев, как я пытаюсь вынуть пробку просто забрал её и открыл сам.

— Пей и успокойся. Наши спутники все живы.

Я бездумно сидела на траве и прислушивалась к миру. Постепенно в него вернулись нормальные человеческие звуки. Глаза больше не слезились и я стала видеть детали.

Как из соседской повозки выпрыгивают дети и, если младшие испуганно жмутся к матерям, то подростки, напротив, норовят отойти подальше и что-то ищут в кустах и траве. Как возле одной из телег стоят воины, снявшие свои кожаные туники. У некоторых на рубахах кровь, один баюкает перевязанную руку, еще одному тетка Фая бинтует голову.

В стороне от дороги горит костер, возле него топчутся с котелками крестьянки. Но на костре греется большой солдатский котел. Одни из вояк черпает воду и носит тетке Фае. Там, у неё в телеге, кто-то вскрикивает и раздается её густой зычный голос:

— Все уже, все, потерпи, сердешный… Щас обмою рану, и питья дам сонного, сразу и полегчает.

Ригер идет ко мне из головы колонны и садится рядом. Он уже где-то успел умыться.

— Ну что, Калина? Тебе легче?

— Да. Прости, я…

— Глупости какие — говорит он и, положив руку мне на плечо, слегка прижимает к себе.

Я утыкаюсь носом ему в грудь и с облегчением вдыхаю такой знакомый запах дыма и свежего пота, и хвойный запах волос от короткой косички и чужие нотки хозяйственного мыла от рубахи. Почему-то вспоминается, как я радовалась куску мыла, что украл Дик. Каким замечательным мне казался запах и возможность мыться, носить чистое белье и не дышать вечной вонью свинарников… Светлая ему память, хороший он был человек, добрый и терпеливый…