Леди, которая любила лошадей (СИ) - Демина Карина - Страница 44

- Что глядишь? Аль передумал?

- Как можно, Сенька, как можно…

- Семен я, - поправил мужичонка, пистолем махнув. – Семен Евстратович, княже. А то, гляжу, тебя вежливости не учили-то.

- Увы мне, увы… - Вещерский вошел.

И Ладислав за ним.

И Демьян, ибо оставаться на пороге показалось затеей донельзя неумной.

- А это, стало быть, ближники… - Сенька глядел с прищуром. – Надо же ж… а это же ж сам Демьян Еремеевич! Собственною персоналией!

- Доброго дня, - Демьян решил проявить вежливость, пусть бы и чесались руки отобрать пистоль и заодно уж дать шуту этому по тощей его шее.

А человек был худ.

Болезненно худ.

Одежда на нем висела, собиралась складками. Из ворота грязной рубахи торчала голая и какая-то длинная шея, на которой острым уголком выпирал кадык. Над ним собрались складки кожи, красноватой, щетинистой. И казалось, что это само лицо Сеньки поплыло, поехало.

Оттого и брови сползли, почти закрыв глаза.

И нос обвис печально.

Оттопырились губы.

- Что-то неладно выглядишь, Семен Евстратович, - княжич огляделся. – И в доме непорядок…

Пахло сердечными каплями. И запах этот едкий выделялся средь прочих – пыли и дерева, прокисшего пива.

- Так… годы, княже, годы… - он качнул пистолем. – Вона, садись туда. И уж не осерчай, примерь бранзалетку.

В Вещерского полетел тонкий браслет из нескольких цепочек сплетенный. Спорить княжич не стал, нацепил на руку и отошел к указанному креслу, которое явно знавало лучшие годы. Ныне же кресло прогнулось, лишилось одной ножки, вместо которой подложили кирпич. Обивка его полопалась, и из дыр торчали пучки конского волоса.

- И дружкам своим скажи, чтоб не дурили, а то…

Сенька поднял пистоль и нажал на спусковой крючок. Выстрел был… оглушительным. На мгновенье показалось, что сам мир, переполнившись гневом, лопнул. А следом накатила знакомая волна.

Тоска.

И боль.

И страх, до того Демьяну не ведомый. Страх был всеобъемлющим, оглушающим. Он, Демьян, враз ощутил себя малым и ничтожным. Захотелось спрятаться, забиться в самую глубокую щель…

Глава 24

- А ничего, крепкие ребяты… - голос Сеньки заставил очнуться.

Он, этот голос, пробудил злость и прежде всего на себя. А следом пришла боль. Невидимые когти драли спину, не до крови, но так, что наваждение окончательно исчезло. И Демьян понял, что сидит.

В кресле.

Руки его обвивает тонкая веревка, с виду совершенно несерьезная, но запястья перехватила так, что пальцы онемели.

Голова кружится.

А из носа кровь течет. Нехорошо. Демьян хотел было поднять руки, чтобы кровь утереть, но понял, что сил у него пока на этакое не хватит.

- Что… это было? – он провел языком, убеждаясь, что все зубы на месте. Во рту было сухо и мерзко, словно с похмелья.

- А это… это нам Семен Евстратович, думаю, отдельно поведает, - князь выглядел мало лучше. Бледный, какой-то разом осунувшийся, он сидел, опираясь на спинку кресла, запрокинув голову. Из носу у него тоже кровь шла, темною гладкой струйкой стекала на губы, а там и на подбородок.

- Связались… с мертвечиной… - выдавил Ладислав, отряхиваясь. – Идиоты.

Он выглядел куда лучше прочих.

- А не вам нас судить! – взвился Сенька, потрясая пистолем. – Вы, баре, во всем виноваты! Пьете кровушку народную…

- Прекратите, Семен Евстратович, - поморщился Вещерский и поднял-таки руки, тоже связанные, полез в карман и вытащил платочек, прижал к носу. – А то и вправду поверю, что ты идейный.

- А то нет, - сказал революционер, который, к слову, выглядел вполне обыкновенно.

- Нет, естественно. Вы, Семен Евстратович, - это Вещерский сказал с тонкою издевкой, которую, однако, Сенька не заметил. А может, почудилась она просто Демьяну, – чересчур умны для подобных глупостей. Вы, конечно, вьетесь рядышком, да любите не идею, но деньги, которые она приносит.

Демьян, преодолевая муторную головную боль, попытался припомнить, что ж он про Сеньку-то читал.

Читал ведь.

Приходили ориентировки, да и вообще… дышать надо. Глубоко и спокойно, отрешаясь от всего.

- Перекупить думаете? – осведомился Сенька деловито, после с каким-то сожалением произнес. – Не выйдет…

- Не выйдет, - повторил Аполлон Иннокентьевич, спускаясь.

Шел он осторожно, как-то по-старчески, обеими руками держась за перила. И ногу ставил со ступеньки на ступеньку пренерешительно, то ли этим ступенькам из заросшего грязью мрамора не доверял, то ли собственному телу.

- Зря вы сюда приехали, - сказал он тихо. – Я не хотел вас убивать… и никого-то…

- Не хотел, - подтвердил Сенька, пистоль баюкая. – Он у нас по другому делу…

- Девиц обихаживает? – Вещерский произнес это просто и спокойно. – Таких, которые излишне романтичны и доверчивы.

Аполлон остановился.

- Вы не понимаете!

- Расскажите.

Он уставился на Сеньку, и как-то так сразу стало понятно, кто здесь главный.

- Говори уже, - махнул рукою Сенька. – Все одно ждать велено… вот, княже, честное воровское, не стал бы трогать. Ты верно молвил, я человек разумный, я знаю, с кем вязаться стоит, а кого лучше стороночкою… уезжать придется, а то ж батенька ваш за просто так не отвяжется… хотя, конечно, вскорости и у него иных проблем прибудет. Но злопамятный. И супружница опять же ваша… огонь-баба… я тогда говорил, что не стоило ее трогать.

- Не послушали?

- Кто ж слушает старого доброго вора? – вздохнул Сенька и ощерился.

Добрым он никогда-то и не был.

Теперь Демьян четко вспомнил все, что случалось прочесть, и даже удивился тому, сколь, оказывается, внимателен был.

Сенька, прозванный Медведем, родился, как ни странно, в семье приличной. Седьмой сын в обыкновенной семье обыкновенного батюшки.

Младший.

Любимый.

Может, балованный, а может, сам по себе порченный. Родители его жили небогато, однако же своим домом. Матушка при школе учительствовала, батюшка службу нес. Все-то обыкновенно, а потому не понятно, отчего это Сенька вдруг озоровать стал.

В первый раз его привлекли за кражу, и взял-то немного, отрез ткани узорчатой, как после клялся, что маменьке на платье. Простили.

Отпустили.

И зря… после он уже не попадался, то ли умнее стал, то ли сообразил, что лисы в своей норе не гадят. Главное, что из дому Сенька ушел, едва четырнадцать разменявши. А там… вновь он выплыл в Петербурге, где взят был уже за кражу кошеля с двумястами рублей. Взял-то у купчишки пьяного, не сообразивши, что человек подобный навряд ли об имуществе не позаботится.

Кошель оказался зачарованным.

Был суд.

Порка.

И тюрьма, из которой Сенька сбег. На кражах он боле не попадался, но в общество воровское вошел человеком уважаемым.

- Как ты вовсе в это дерьмище-то влез? – поинтересовался Вещерский. – В последний же раз Богородицей клялся, что больше с революционерами ни-ни…

- Так… клялся, - вздохнул Сенька. – Ваша правда, княже…

…в семнадцать был отдан под суд за разбой и смертоубийство, при том случившееся. И отправлен на каторгу, да только кто с той каторги не бегал. Вот и Сенька ушел.

Вернулся.

И к разбою тоже. Кровью он не брезговал, но надо сказать, что и зря не лил, не куражился над людьми, как иные. Репутацию снискал честного вора, закон уважающего.

Поговаривали, что может статься, и выше пойдет.

А потом он исчез.

И выходит, что не просто так.

- Не отпустили?

- Кровью клялся служить делу, - поморщившись, признался Семен Евстратович. – Кто ж знал, что клятва вживу…

Вещерский покачал головой и перевел взгляд на Аполлона, который, спустившись с лестницы, присел на нижней ступеньке.

- А вас, стало быть, еще там завербовали? В Австрии?

- Так получилось…

- Дайте угадаю. Вы были студентом, молодым и веселым. Учиться не хотелось, но хотелось гулять и веселиться, а батюшка ваш сих желаний не разделял. И что? Содержание урезал?