Там, в Финляндии… - Луканин Михаил Александрович - Страница 15

Мороз намертво сковал окрестности. Дымным облаком он осел по низинам, притушил дневной свет и, казалось, убил вокруг все живое. С древесной чуркой под мышкой и ноющей болью во всем теле, словно пришибленные, тянемся мы с работы. В морозном сумраке, окруженные безмолвным лесом, мы больше смахиваем на тени, нежели на живых людей. Потревоженный нами морозный воздух словно огнем палит нам лица, студит кровь и убивает сознание. Смертельная усталость сводит судорогой онемевшие скулы и раздирает зевотой рот. Окрестную тишину нарушает лишь монотонный унылый скрип снега под деревянными колодками на ногах. Почти утратившие способность говорить и даже мыслить, на этот раз мы не отваживаемся на разговоры и храним гробовое молчание. Его внезапно прерывает рослый Кандалакша.

— Стопа полу не чует… Ознобил, не иначе, — бормочет он, ни к кому собственно не обращаясь и рассуждая как бы с самим с собой. — Должно, кровь уже не греет — зяблый стал. Никакая стужа ране не брала, а ноне вот даже и летом тепла не чую. Что плен-то с нами делает?! Да и денек же выдался — кровь в жилах стынет. Не чаял и конца дождаться. Думал, подохну…

— Теперь-то уж не подохнешь! — ободряет его вчера только вернувшийся из ревира, сам еле живой Осокин. — День-то уже опять прожили. Доберемся вот до баланды с печкой и совсем оклемаемся.

Упоминание об еде у печки производит на всех магическое воздействие. Даже ничтожный лагерный паек и мрачный кров палаток нам кажутся сейчас едва ли не верхом блаженства. Мы поднимаем понуро опущенные головы и заметно ободряемся.

— Стойло почуяли? — ядовито бросает Павло. — Что клячи стали! Помоям и тем рады!

Его трезвая оценка жалкой подачки, ожидающей нас в лагере, подобна ушату ледяной воды и действует на всех самым отрезвляющим образом.

— Повременили бы радоваться! — окончательно гасит своей безжалостной рассудительностью начавшееся было оживление Колдун. — День-то дожить надо. Еще до лагеря не дошли, а до отбоя-то — целый вечер. Черт-те что еще может стрястись — минутами в плену-то живем!

Способность Яшки предугадывать и накликать все дурное давно и хорошо нам известна, и мы невольно уверовали в его загадочный пророческий дар.

— Помолчал бы! — досадуя, толкает его Андрей. — Всегда некстати со своим поганым языком вылезешь. Без тебя знают, что не в раю живем, да людей-то подбодрить надо — совсем духом пали. Никак этого в толк взять не можешь. — Пытаясь выправить положение и сгладить впечатление, произведенное словами Яшки, он уже во всеуслышанье обращается к остальным: — А вы поменьше его слушайте! Не уйдет от нас никуда печка. Кандалакша вот доберется до нее — даст ей жизни. Не рады еще и теплу будете. Как, Кандалакша, правильно я говорю? Нагоним жару?

— Как не нагнать? Нагоним! — с готовностью откликается лесоруб. — Одна только радость и осталась! Постараюсь для общества.

Настроение у всех, однако, уже бесповоротно испорчено. Мы окончательно умолкаем и до самого лагеря идем, не проронив ни слова. Достигнув бельгийского лагеря, мы сворачиваем с трассы на знакомую боковую дорогу. Еще четверть часа — и мы будем на месте.

А вот и поворот. Обогнув его, колонна с грохотом оставляет за собой гулкий дощатый мостик и упирается в оплетенные колючкой лагерные ворота. Остается только пройти поверку — и мы сможем разойтись по палаткам. Но чем сильней желание поскорее добраться до тепла и скудной подачки, тем медленнее тянутся минуты ожидания. Сгорая от нетерпения и коченея от холода, мы топчемся на месте и ждем появления где-то замешкавшегося коменданта, явно не расположенного спешить с поверкой. Он появляется с багровым от шнапса[24] лицом и, подозвав конвоиров, отдает им какие-то распоряжения.

Мороз все крепчает. Затаив дыхание и не смея пошевельнуться, мы цепенеем от холода и гадаем о причинах непредвиденной задержки:

— Что еще надумал проклятый Тряпочник? Считал бы уж скорей, что ли!

Замысел коменданта становится ясным, когда, отделив первые ряды колонны, немцы заставляют их расстегиваться.

— Держись, мужики! По тряпкам стосковался Тряпочник — сейчас опять обыскивать начнет, — шепотом предупреждает Павло.

Прозванный нами Тряпочником, комендант подвержен странному пристрастию ко всякого рода ветоши, и эта его слабость нам хорошо известна. Это именно ему мы обязаны тем, что недели не проходит в лагере без обыска, когда мы, возвратившись с трассы, находим свои жалкие пожитки повсюду разбросанными и обнаруживаем при этом неизменную пропажу одеяльных лоскутьев, мешковины и даже портянок — всего того, что служит нам и подстилкой, и укрытием, и починочным материалом.

За каждое обнаруженное и намотанное для спасения от холода под шинелью одеяло, а то и за простое тряпье он ввел порку. Эти порки давно стали обычными, приучили нас держаться настороже и воздерживаться от подобных приемов. Сегодня же, спасаясь от лютой стужи, многие пренебрегли его приказом и, забыв о предосторожности, вновь прибегли к спасительному средству. Застигнутые врасплох, они тщетно пытаются спрятать лишние одежки и ищут выхода из создавшегося положения. В числе таковых оказывается и Лешка.

— Набожил, проклятый Колдун! — мечется он в испуге. — Плетей не миновать сегодня! Сунуло меня намотать одеяло!

— Учили тебя не раз, а все неймется! — переживая за него, досадует Осокин. — На черта ты его таскаешь? Сам на плети напрашиваешься!

— Так зябко дюже, да и от битья спасает, — оправдывается Лешка, — все не так мослам достается. Думал, сойдет сегодня, а оно вот как обернулось! Всю шкуру теперь за него спустят.

— Не знаешь, что делать? Стяни его неприметно, да и закинь в кювет. Одно только теперь и остается! — подсказывает ему быстрый на решения Полковник. — Здоровья, кажись, и так не лишко. Чем гробить себя вконец, лучше самому от одеяла избавиться, все равно отберут теперь.

Послушно следуя его совету, загороженный нами Лешка лихорадочно стягивает с себя одеяло, кумелем комкает его и, неуклюже размахнувшись, швыряет через наши головы в заснеженную придорожную канаву. Неожиданно раскрывшись, словно парашют в полете, всего в каких-то двух шагах от колонны, оно плавно опускается на обочину дороги.

— Эх, горе!.. — сетует Яшка. — И сховать-то ладом не могет. Кто ж так вещь хоронит! Да затоптал бы под ноги в снег, вот и делу конец! Распутывайся вот теперь!

Мы каменеем на своих местах. Как и следовало ожидать, неуклюжий маневр Лешки не остается незамеченным немцами. Черный унтер с несколькими конвоирами тотчас же направляются к нему.

— Вас ист дас?[25] — указывая на злополучное одеяло, зловеще спрашивает Черный.

У Лешки немеет и отнимается язык.

— Ком, ком, ком!..[26] — вкрадчивым голосом подзывает его к себе унтер.

Окаменев от страха, Лешка не трогается с места. Взбешенные немцы с руганью вламываются в колонну и, выхватив, к немалому нашему изумлению, вместо Лешки Андрея, волокут того к коменданту.

— Шляпа несчастная! — с убийственным презрением обрушивается на истинного виновника Павло. — Под плеть загнал Доходягу! Из-за тебя теперь, чучело огородное, человека занапрасно терзать будут, а у него и без того еле душа в теле держится, ведь вчерась только из ревира вышел!

Обвинение это совершенно излишне. Озадаченный неожиданным поворотом дела и переживая за товарища, Лешка и без того не находит себе места.

— Пойду скажу, что мое одеяло, — с неожиданной решимостью принимается расталкивать он нас. — Не могу я так! Чего это он будет за меня мучиться?

— К-куда? — схватив за ворот, затаскивает его Полковник обратно. — Никак рехнулся совсем? Дела этим теперь не поправишь. Разве что выпорют обоих да посмеются еще над таким дураком, как ты, вволю. Нашел тоже, у кого справедливости добиваться! Они, хочешь знать, так и без тебя знают, что не Андрей бросил одеяло. Только предлог нашли лишний раз над ним поизмываться. Давным-давно зубы на него точат, потому и бьют что ни день нещадно. Не ко двору им пришелся! А тебе на рожон сейчас лезть нечего, все равно не избавишь его теперь от порки. Знай помалкивай, коли нашкодил, да Андрею говори спасибо, что твою вину на себя принял.