Вкус одержимости (СИ) - Лабрус Елена - Страница 3

Я с трудом отогнал выжигающие душу воспоминания и ощутил во рту кровь.

Нежный металлический привкус. Лёгкие нотки обезвоживания. Спелая эстрогеновая мягкость. Сочный индекс протромбина. И острый недостаток гемоглобина.

Так я и думал! Не более восьмидесяти грамм на литр.

Какой врач ещё может определить степень тяжести железодефицитной анемии по вкусу?

Я горько рассмеялся.  

Кира называла меня гением, когда все вокруг считали сумасшедшим. Считала великим, когда все вокруг — самовлюблённым и заносчивым. Она любила меня таким как есть, со всеми пороками и недостатками. Рядом с ней иногда мне даже казалось, что я нормальный. Не охваченный жаждой понять одну из самых сложных загадок человеческого организма врач, не одержимый изучением крови учёный, не озабоченный на поисках лекарства психопат, а просто страдающий редким недугом человек, который всеми силами хочет избавиться из него.

Когда-то хотел.

Всё это было до того, как её не стало.

Сейчас я одержим другим.

Два последних года я хочу только одного — найти ублюдка, что сбил мою жену и скрылся с места аварии, оставив её умирать, и… дальше фантазия уводила меня так далеко, что, пожалуй, не стоило об этом думать.      

Я выложил на стол один из привезённых девчонкой пакетов с кровью.

Усмехнулся. Какая откровенная издёвка — иметь дело с сепарированным шлаком, когда вокруг миллионы людей превращают бесценный ресурс своего организма в кислый кисель из токсинов, холестерина и прочего дерьма.

Остальное поставил в холодильник прямо в коробке. А из нулевого отсека достал контейнер со стёклами. Заветная кассета, где лежали самые дорогие, самые редкие образцы открылась с мягким щелчком. Туда я вложил три полученных пробы. И хотя ощутил давно забытое желание сунуть одну из них в микроскоп сейчас же, чтобы подтвердить свой диагноз, сдержался.

Не сейчас. Не на ходу, с трясущимися руками. Посмотрю, когда голова будет достаточно проветрена от адреналина, а чувства осядут глубоким послевкусием танинов. Тогда и придёт их время — время образцов крови натуральной белокожей блондинки, что в принципе встречались в природе довольно редко. Время анемии.

Каждый учёный — сумасшедший, каждый сумасшедший — коллекционер, а каждый коллекционер — это безжалостная машина, охваченная единственной страстью — обладать. Обладать большим, лучшим, самым ценным, редким. Всем.

И я был одним из них.     

Кроваво-красная жидкость наполнила хрустальный бокал на треть. Я покачал её, глядя на причудливые узоры, что оставались на стекле. Включил музыку. Встал у окна.

Солнце почти село. Проплывающие облака в гладком зеркале бассейна. Статуи античных львов, что молчаливо охраняли его по углам. Жёлтые фонари уличного освещения.

— За тебя, моя Кира! Моя боль и тоска. Моя первая и последняя любовь. За тебя! Где бы ты теперь ни была, клянусь, я отомщу, и ты, наконец, упокоишься с миром!

Меня передёрнуло от отвращения, когда жидкость смочила горло. Сильно совру, если скажу, что приятно. Скверный безжизненный вкус. Но это было лекарство. Или его подобие. Не удовольствие. Не кайф. Тупая необходимость, чтобы не сдохнуть. Как укол плохого инсулина. Как вдох пустого ингалятора.

Глоток холодной крови.

Лекарство, что толком и не помогало. Но на удивление голова прояснилась. Дрожь в мышцах прошла. Ярость затихла и улеглась, свернувшись калачиком на дне души.

Вот теперь можно ехать.

Ехать. Что само по себе бесило, но иногда приходилось покидать эти стены и с кем-то встречаться. А сегодня у меня была назначена встреча с частным детективом, который расследовал гибель моей жены.

И я очень надеялся, что у него, наконец, есть для меня полезная информация.

Машину занесло на гравии обочины, когда я слишком резко затормозила.

Поспешно выключила двигатель. В изнеможении откинулась к спинке кресла и сползла вниз по сиденью.

Руки всё ещё тряслись. Пульс зашкаливал. Паника оглушала. Лампочка горела. А кровь из порезанного пальца испачкала руль.

— Чёрт с ней, потом ототру, — брезгливо выдернув из-под лямки, сунула я деньги в сумку. Сейчас меня больше беспокоило, что с перепугу я, кажется, повернула не в ту сторону и понятия не имела дотяну ли теперь до заправки.

Я вздрогнула от пронзительного звука — снова включился будильник, поставленный на бесконечный повтор.

— Ещё и телефон сел! — выругалась, отключая сигнал, и открыла навигатор.

Связь оставляла желать лучшего. Но, слава богу, карта всё же открылась.

Пятнадцать километров до заправки в одну сторону, к дому. И пять — в другую, от него. А если учесть, что километр со страха я уже отмахала, то четыре.

Я с облегчением выдохнула.

— Вот туда и поедем, Джим, — я даже воспряла духом. Правда снова поймала себя на дурацкой привычке разговаривать вслух. Но, как говорится, беспокоиться стоит не когда вы говорите с собой в пустой комнате, а когда вам отвечают. А мне, к счастью, не отвечали.

И я, конечно, осознавала своё тотальное одиночество, из-за которого постоянно разговаривала сама с собой, с машиной, с цветком. Но мои дела были явно лучше, чем у хозяина особняка. Вот кто точно одичал так одичал. И эта его бациллофобия. Или как называется эта болезнь?  

Любопытство меня когда-нибудь погубит. Даже глянув на красный индикатор батареи телефона, я всё равно ткнула в значок браузера и забила в поисковой строке «Алан Арье». Не особо надеясь на результат.     

 Но обилие фото и ссылок ослепило.

— Твою мать, Людмила! — присвистнула я, повторив любимую папину фразу и заскользила взглядом по ссылкам.

Святая инквизиция!

«Известный учёный… выдающиеся исследования в гематологии… сказочно богат… сноб, циник, социофоб… несносный характер… сексуальный извращенец… приверженец тайного культа… эпатирующие подробности… скандальная репутация… трагическая гибель жены…»

Телефон, с головой погрузив меня в подробности жизни этого странного, загадочного и, пожалуй, опасного человека, назидательно пиликнул, предупреждая, что заряд на нуле, и тут же потух.

Алан Арье. Я завела машину, и по пути, слепо таращась в пятно света, что оставляли в густых сумерках фары, всё перебирала в памяти прочитанное.

Верминофобия — кстати, вспомнила я, как называется боязнь заразиться. Но об этом ни в одной статье не было ни слова. Зато чуть не в каждой говорилось о социофобии, нелюдимости и крайней закрытости личной жизни господина Арье.   

Талантливый учёный, он вырос с матерью в России, наследовал титул графа, виноградники и замок отца, потомственного французского аристократа, а огромное состояние досталось ему от первой жены, пожилой американки, разница в возрасте с которой у него была в сорок лет.

Закончил Париж V, то есть Сорбонну, получил ряд премий и наград за выдающиеся успехи в области гематологии. Считался крупнейшим специалистом в мире по заболеваниям крови. Но, как большинство гениев, отличался несносным характером, крутым нравом и возмутительным поведением.

Научное сообщество его и уважало, и презирало одновременно.

А слухи приписывали ему и занятия оккультными науками, и сексуальные извращения, и членство в тайном обществе, и опыты над людьми, и элементарно называли его психопатом, одержимым своими идеями.

После второй женитьбы на Кире Арно, французской проститутке русского происхождения — что с особым удовольствием смаковали таблоиды — он неожиданно изменился. Стал сдержан, уравновешен, даже холоден. Хотя по-прежнему «язвителен и невыносимо заносчив». А потом… потом его вторая жена трагически погибла. И он исчез.

Первое время ещё строили предположения, что Алан Арье замуровал себя в подвале собственного замка заживо вместе с телом жены, или уединился где-то в тибетском монастыре и проводит дни в молитве и уединении, даже — построил бункер в африканской пустыне, в котором ставит опыты над людьми, надеясь то ли её оживить, то ли найти эликсир бессмертия. Были и предположения, что он сам убил свою жену, а потом покончил жизнь самоубийством. Но у меня сложилось стойкое впечатление, что всё это были просто гнусные инсинуации тех, кто любит станцевать над трупом врага, на самом деле никто не знал где он, да и не горел особым желанием его разыскивать или выяснять правду.