Под стеклянным колпаком
(Избранные сочинения. Т. I) - Соломин Сергей - Страница 4

Форстер подъезжал на шлюпке к «Буффало» и «Гризельде», всходил по трапу, опускался в междупалубное пространство и долго говорил о чем-то с пассажирами. Экипажи пароходов туда не допускались, но Стефенс слышал, как размеренный голос Форстера заглушал восторженные крики рабочих.

Показалась на горизонте земля, и, когда пароходы к ней приблизились, перед глазами всех открылся суровый полярный пейзаж. Темные, почти черные скалы окружали естественную бухту, в которую суда прошли через узкий пролив.

Местами берег представлял высокую недоступную стену, гладко отполированную волнами. Местами стена понижалась, и край ее пугал воображение фантастическими изломами, башнями, зубцами, бойницами. С правой стороны бухты прямо в море опускалась ледяная река — глетчер…

Пароходы пристали вплотную к той низкой каменной стенке, о которой предупреждал Форстер.

Перекинули мостки.

Здесь неожиданно оказалось, что, вместе с пассажирами «Утопии», экспедиция располагала с лишком 250 рабочих. Разгрузка пошла с чрезвычайной быстротой. Паровые лебедки вытягивали из трюмов ящики и тюки и перекладывали их на особые платформы, катившиеся по наскоро проложенным рельсам. Пока одна часть рабочих заканчивала разгрузку, другая быстро построила навес на столбах из какого-то легкого материала. Очевидно, что все части навеса и выросшего рядом с ними дома для жилья были заготовлены заранее и входили в состав груза.

Когда трюмы «Буффало» и «Гризельды» опустели, Форстер уплатил капитанам обещанную сумму и выдал еще награду экипажу. Все были довольны, и, когда «Буффало» и «Гризельда» отправились домой, они салютовали оставшимся флагами и выстрелами из маленьких носовых пушек. «Утопия» им отвечала.

При выходе из бухты, Стефенс оглянулся в последний раз, и сердце его невольно сжало тоскливое чувство.

Перед громадой черных скал «Утопия» казалась такой маленькой, на берегу сиротливо белел новый домик и копошились люди-муравьи…

Все это произошло почти за два года до разговора в отдельном кабинете Воскобойникова, едва не лишившего себя жизни, и таинственного химика Иванова.

Воскобойников после неожиданно полученной помощи стал ходить к Иванову. Тот странный разговор пока не возобновлялся.

Иванов занимал большую квартиру, хотя жил одиноко, холостяком. Единственной прислугой у него был мрачного вида смуглый мужчина. Между хозяином и слугой Воскобойников подметил необычные отношения, почти товарищеские, но черный видимо боготворил химика и был ему предан всей душою.

На медной дощечке, прибитой к двери, значилось: «Комиссионное бюро по делам финансирования новых изобретений и технических предприятий».

Народу ходило много.

Часто являлись попрошайки. Наговорят всякой всячины о своих «работах», близящихся к концу, и, конечно, попросят денег на последние, решительные опыты.

Иванов отличался изумительным хладнокровием и расспрашивал подробно о семейном положении, о средствах к существованию. Затевал и совсем, по-видимому, неподходящие разговоры о современном социальном строе, о борьбе классов, о закрепощении труда… Словно выпытывал, словно хотел заглянуть в самое нутро посетителей.

«Уж не провокатор ли? — мелькнуло в запуганном, интеллигентском воображении Воскобойникова. — Что же он со мной ничего не говорит о колонии и миллиардах? Странно!»

И получив месячное жалованье вперед, чувствовал себя как-то неловко.

«Откуда эти деньги? Могу ли я их взять?»

Решил поговорить с Ивановым начистоту, но разгадка явилась сама собой.

Пришел посетитель, не похожий на других. Одет рабочим, в блузе, лицо энергичное, умное. Видно, много испытал в жизни, отметившей лицо суровыми складками. А начнет говорить — белоснежные зубы так и сверкают, и чудится, что он втайне насмехается и над другими, и над собственными словами.

Сел, небрежно развалился, задымил папиросой. Начал, словно нехотя, усталым голосом:

— Вы тут одному моему знакомому антимонию какую-то разводили. Понял, признаться, мало, а заинтересовался. Какой-то план справедливого человеческого общежития. Коммуна, что ли?

— Кто вы такой и зачем пришли? — сухо и резко спросил Иванов.

Воскобойников не узнал всегда ровного и спокойного химика.

— Кто я такой? Этого одним словом не скажешь. От помещичьего корня. Дворянин. Учился в технологическом. Был эсером. Потом заэсдечил. Потом отряхнул прах от ног своих на пороге интеллигенции и ушел к махаевцам[1]. Работал на заводах. Имею свидетельство, как монтер, по разным машинам. Еще что? Надоела вся эта канитель. Скучно!

Теперь: зачем пришел? Да познакомиться с вами, а подойдет дело, в члены колонии себя предложить.

— Я говорил только теоретически…

Посетитель улыбнулся, сверкнув оскалом зубов под усами.

— Не доверяете? А я так, сразу, как мне о вас рассказали, решил: или в охранке служит, или буржуазная затея — филантропия.

— Может быть, я в охранке и служу?

— Нет, не похоже. У меня глаз на них наметался. Нюхом чую. Не из того вы теста замешаны, не на тех дрожжах ставлены. А вы лучше со мной в секреты не играйте — рассказывайте-ка, в чем дело.

— Зачем вам знать, раз вы наперед смеетесь. Буржуазная затея! Филантропия! Ну, и оставьте нас — мы вас не зазывали.

Бойкий, развязный вид, смеющиеся углы рта, наигранный блеск глаз — все это внезапно исчезло. Перед Ивановым сидел человек, измученный жизнью. И деваться ему, может быть, некуда, и не ел сколько времени, как следует, и душой исстрадался…

— При нашей жизни без смеха не проживешь. Тем только и держимся. Над самим собою смеюсь, издеваюсь… Поняли? В привычку это вошло. Ведь самолюбие-то у всякого есть… Не всем же слезы свои показывать?

Иванов посмотрел на него пристально, стараясь разгадать эту странную личность.

— Вы — человек глубоко несчастный!

— Да вы не очень надо мною жалобитесь! Еще сил жить хватает. А трудно, тяжело! Изверился я в эти идеи, в интеллигенцию. Вожди! Ну, какие там вожди, герои — просто тряпки изношенные! Мне борьба нужна, живое дело. Чтобы захватило всего. Только эта борьба, подпольная, из-за угла, надоела. Мне бы в дикую природу. Стихию сломить, подчинить себе. Победить ее, непокорную. Заставить себе служить. Первобытная жизнь меня не пугает. Со зверьем пойду драться один на один. Только бы из города вон!

Он был теперь красив, этот загадочный человек, в своем неожиданном порыве.

— Вы — романтик! — улыбнулся Иванов. — Времена Майн-Рида прошли. Скоро на всей земле не останется уголка, где бы не свистел паровоз, не завывал автомобиль, не трещал телефонный звонок. Уйти от людей, от их несправедливой, злой жизни… Отлично, но куда? Думали вы об этом… Кстати, скажите, как вас называть?

— На заводе кличут Сашка Коваль. Коваленко, собственно.

— Ну, так слушайте! Всюду, куда бы вы ни пришли, где бы ни поселились, вы очутитесь на земле, принадлежащей какому-нибудь государству, или находящейся в сфере его влияния. Рано или поздно, а туда доберутся: купцы с товарами, миссионеры с книжками, жулики с проектами и просто жулики, а там — судьи, полиция, солдаты. Вы оснуете колонию, потратите на нее огромную энергию, а у вас ее отнимут, введут те самые порядки, от которых вы и бежали. Надо поселиться там, где людей ничто не манит, куда путь сопряжен с почти непреодолимыми препятствиями, где само существование человека возможно лишь при искусственных условиях, созданных энергией и умом людей.

— Как в сказке? Заколдованное царство? За тридевять земель?

— Вот именно: заколдованное для всех, кроме немногих, открывших тайну победы над стихиями. Хотите ехать искать счастья за тридевять земель, в тридесятое царство?

— И вы не скажете, где и что?

— Чудак вы! Всему миру войну объявил, а боится ловушки. Ну, зачем я стану вас улавливать? Я живу здесь, чтобы найти двух-трех человек, сознательных, умных, упорных в идее. Наши колонисты, в большинстве — рабочие, немного пассивны.