Доктор-дьявол
(Избранные сочинения. Т. III) - Соломин Сергей - Страница 16

Прокурор возражал бесцветно.

Надежда на оправдательный приговор становилась уверенностью.

Оставалось последнее слово подсудимого.

Бобровский встал, по обыкновению со спокойным каменным лицом, только глаза его горели странным внутренним огнем.

«Когда меня привели сюда, в зал суда, я думал об одном: необходимо, чтобы оправдали! Необходимо для моей семьи, для меня самого. Буду работать для жены и сына. Быть может, верну ее любовь. Но, по мере того, как шло следствие, мне становилось все тяжелее на душе, стыд какой-то охватил душу. Зачем люди лгут? Зачем обман? Почему нельзя сказать правды? Сказал свою речь прокурор. В ней много правды, но много и лжи. Глубоко благодарен защитнику: он старался обелить меня, хлопотал о моем оправдании и тоже лгал…

И вот я подумал: я убил человека, кто знает, прав я или виноват, но был человек и нет его… по моей вине. Теперь все старание — уйти от суда, чтобы оправдали… Оправдают, будут писать в газетах, в статьях, фельетонах, трепать мое имя и имя моей жены и лгать, лгать и лгать… Мертвый требует, чтобы я сказал правду, и я скажу ее.

Раньше я думал так же, как прокурор и защитник, что убийство совершается в состоянии аффекта или с заранее обдуманным намерением. И только теперь знаю, что это ложь. И то, и другое.

Если бы меня раньше спросили, способен ли я убить человека, я ответил бы правду: нет, ни в каком случае, разве в борьбе, при самозащите. Убийство рисовалось мне в воображении, как что-то ужасное, огромное, подавляющее… Оказалось, что это совсем просто, то есть сам акт убийства. И дело совсем не в том. Описывают состояние убийцы перед преступлением и лгут. То бешенство, зеленые круги в глазах, не помнит, что делал. То решил, обдумал, колебался, мучил голос совести, но преступная мысль осилила. И это вздор.

Когда я узнал, какое несчастие свалилось мне на голову, я пережил страшную ночь. Меня трясло беспрерывно, подкидывало на постели. Ни на минуту не мог сомкнуть глаз. В мозгу стучало, мысли вихрем неслись и ни на одной нельзя было остановиться. Принимал какое-то лекарство, пробовал напиться, только бы избавиться от этой омерзительной дрожи, от страшной карусели мыслей… Ничего не помогало! К утру вдруг мысли остановились в своем беге, сознание прояснилось, перестало подкидывать на постели и внутри меня властный голос сказал: ты должен убить! И как только я пришел к этой мысли, так и успокоился. В жизни явилась определенная цель, а раньше я думал, что и жить больше нельзя. Правда, больше ни о чем, как об убийстве, я думать не мог. И когда я эти несколько дней отвлекался от главного, предстоящего мне дела, разговаривал со знакомыми, занимался текущими делами, мне внутренний голос напоминал: „Все это не важно… главное — надо убить!“

Трудно мне описать свое внутреннее состояние. Это вот на что похоже: если взять длинную трубу, широкую с одного конца, узкую с другого. И я смотрел с широкого конца, а в узкий видел одного Пискунова, которого непременно должен убить. Стенки же трубки предохраняли мой мозг от внешних впечатлений и ненужных мыслей. Потому что была одна нужная: убить!

Прокурор говорит: заранее обдуманное намерение. Да я ничего не обдумывал, я просто ни о чем, кроме убийства, думать не мог. Была власть мысли. Было что-то выше и сильнее меня. Против чего я не мог, да и не хотел бороться, потому что смотрел в широкий конец трубы, а в узком видел одного Пискунова, которого я непременно должен убить. И никакой запальчивости и раздражения у меня тогда не было. Напротив, я был спокойнее, чем когда-либо. Словно застыло все в груди и нет в ней чувств, словно я застраховался от всяких ощущений. И когда я стрелял, старался целиться, как меня года два тому назад учил на даче один офицер.

Вы скажете: навязчивая идея, временное умопомешательство? Но тогда безумие — каждое твердое решение.

Вы скажете: человек не имеет права на самосуд? Да! Но если я украду вещь стоимостью в несколько копеек, меня будут судить судом присяжных. А если человек украдет мою жену, украдет ее тело и душу, его не будут судить за кражу. Если человек, которому доверяли, окажется обманщиком и предателем, его не осудят, как мошенника. И есть случаи, когда человек имеет право на самосуд.

Я сказал все по правде, ничего не скрывая — судите!»

Слово подсудимого произвело тяжелое впечатление на всех и отвратило от него зародившуюся было симпатию.

Прокурор потребовал, ввиду новых показаний Бобровского и необходимости исследовать умственные способности подсудимого, обратить дело его к доследованию…

В квартире генеральши Беженцевой царила тишина. Повсюду были загашены огни и только в спальне старухи теплилась лампадка перед большой старинной иконой.

На широкой кровати покоилось маленькое сухое тело, обозначившееся под стеганым шелковым одеялом безобразным зигзагом. Сморщенное, злое лицо выглядывало из чепчика, украшенного оборками и кружевами.

В ногах лежал белый, как снег, кот, тихо шевеля широким пушистым хвостом. То поднимался, выгибая спинку, зевал розовой пастью, моргал, то разваливался, представляя застреленного кролика, и нежился в тепле и шелке.

Трепетный свет лампады отбрасывал причудливые движущиеся тени по стенам.

Был третий час ночи…

В коридоре раздался едва слышный шорох. Ощупывая в темноте руками стену, тихо кралась страшная фигура. Вот она заглянула в полуоткрытую дверь спальни. Еще два шага, и она вступила в полосу света. С головы до ног белое одеяние, из-под капюшона смотрит ужасный голый череп. Несколько прядей выпущенных волос, синева на щеках, тусклые, словно вставленные, глаза, пучок шерсти на выдавшейся нижней челюсти, — создают иллюзию мертвеца, еще не совсем расставшегося с остатками тела.

Фигура остановилась около кровати, поднялись костлявые руки в широких рукавах, зашевелилась безобразная челюсть и тихий, неземной стон раздался в спальне генеральши Беженцевой.

Первым проснулся белый кот, сел и вытаращил огромные черные глаза на привидение, не проявляя ни малейшего страха. По-видимому, кот даже был рад новому впечатлению среди скучной, монотонной жизни в качестве любимца полумертвой старухи.

Привидение застонало громче. Это был крик, полный несказанной, загробной муки. Это была потусторонняя жалоба, безнадежная скорбь об утрате земного существования…

Тихое, сонное посвистывание, раздававшееся из сухого горбатого носа Беженцевой, внезапно прекратилось. Открылось одно веко и затрепетало другое. Зашевелились кружева чепчика. Приподнялась голова. Высунулась из-под одеяла иссохшая рука, согнулась острым углом, оперлась… Вот уже села на кровати старуха. Раскрылись бескровные губы, зияет черная дыра с двумя длинными, желтыми зубами. Горбом поднимается старческая грудь, когда-то, в молодости, сведшая с ума генерала Беженцева красотой девственных, упругих форм.

Силится крикнуть старуха и не может, руками ловит воздух, смертельный ужас отражается в круглых сонных глазах. А привидение подошло ближе. Тянутся костлявые руки…

Забеспокоился белый кот, почуял неведомую опасность. Подошел к старухе, трется пушистой шерстью, вздрагивает хвостом. То на хозяйку посмотрит, то на страшное привидение. Не знает, как быть, чем помочь.

Шире раскрылся беззубый старухин рот и с громким воем, с неожиданной для этого слабого тела силой, понесся призыв о помощи. Привидение отпрянуло, словно само испугалось. Потом бросилось вперед, повалило на подушку старуху, впилось когтистыми пальцами в дряблую шею.

Свистящий хрип раздался в спальне. Кот спрыгнул на пол и тревожно ходил у ног привидения. Вспыхнула ярче лампадка, блеснул серебряный венчик, кроткий лик иконы исказился пробежавшей тенью…

— Ваня, Ваня, скорей!

В дверях стояла полная, грудастая кухарка. Как-то нелепо взмахивала обнаженными руками. Полусмятая сорочка открывала толстые, обрубками, ноги почти до колен. Волосы растрепаны. Глаза — вертящимися колесами. Раздуты смешные, глупые ноздри. На шее выступил клубок ужаса.