Я помню...
(Автобиографические записки и воспоминания) - Фигуровский Николай Александрович - Страница 10

Я был студентом и демобилизовался из армии, сам жил весьма плохо. С помощью брата Павла был куплен по дешевке старый-престарый домишко в село Доронжа (12 км от Кинешмы) за Волгой, и в этом доме поселились отец и мать. Сестра в это время была уже замужем и жила отдельно. Братья Павел и Александр жили в Горьком, сначала у меня, а потом самостоятельно. Павел стал видным стеклодувом по лабораторной аппаратуре.

В Доронже была церковь, но не было попа. Мужики упросили отца вновь взяться за поповство. Года два все шло благополучно. Но вдруг отца вновь «посадили». Он сидел более полугода. Снова мне пришлось вмешаться. В конце концов в Кинешме состоялся суд и отец был полностью оправдан.

Однако долго жить отцу не пришлось. Вскоре началась война. Отец работал сторожем в колхозе, охраняя посевы гороха и картофеля от любителей поживиться чужим добром. Осенью 1942 г. он, гоняясь за кем-то в поле, вспотел и простыл. В результате — воспаление легких. Когда у него уже начался отек легких, после долгих хлопот мать повезла его в больницу за 20 верст. Врач не стал даже возиться с ним: «Чего привезли покойника?» Его уже оказалось невозможным поставить на ноги. Привезли его обратно в Доронжу, и 13 октября 1942 года он умер. Я получил известие о его смерти в Сталинграде на фронте. Отец умер совсем не старым. Ему было лишь 64 года. Такова кратко история жизни моего отца. В дальнейшем мне еще придется возвращаться к некоторым событиям и эпизодам из жизни отца, которых я был свидетелем.

Что касается моих предков и родственников со стороны матери, то здесь мне известно не особенно много, главным образом со слов матери.

Сохранилось немного данных о прадеде по матери Василии Васильевиче Сынковском. Жил он в селе (или в районе села) Муравьище, где-то за Плещеевым в Галичском уезде. Был он дьячком. Место это — очень глухое и лесное (в те времена). Жизнь — полудикая, лесная, сложившаяся еще во времена нашествия Батыя на Галич, когда уцелевшие от татар жители этого района попрятались в леса. Где-то около Муравьища было село Сынково, расположенное на запад от Галича, за озером. От названия этого села дед, или отец Василья Васильевича, видимо, и получил свою фамилию Сынковский при поступлении в духовное училище где-то в первых десятилетиях XIX века.

С братом Василия Васильевича — Степаном Васильевичем связано одно семейное предание, о котором мне рассказывала мать. Предание это таково. Как-то раз летом Степан Васильевич пошел из Муравьища в Сынково. Видно, это было недалеко, так как в предании не было речи ни о каких сборах, отмечалось лишь, что он был одет в домотканую рубаху. Несомненно, Степан Васильевич был сильно выпивши, но шел сначала вместе с попутчиками-мужиками, а потом отстал от них. Внезапно началась сильная гроза с бурей, в результате которой Степан Васильевич сбился с дороги и очутился в каком-то буреломе, откуда никак не мог выбраться.

На другой день он не вернулся домой, и целую неделю о нем не было ни слуху ни духу. Поиски, организованные соседями, молебны в церкви ни к чему не привели. Только через неделю он пришел домой совершенно изможденный. Он потерял дар речи и не мог произнести ни слова. Целых три года Степан Васильевич оставался немым, объясняясь лишь знаками. Все меры лечения с помощью местных знахарей оказались безуспешными. Жил он в эти годы на правах нищего.

И вот, спустя три года после этого происшествия Степан Васильевич вместе с родственниками отправился пешком в Тотьму, в монастырь Феодосия Тотемского. Монастырь был широко известен в северных районах Костромской губернии и в Вологодской губернии. Был даже установлен обычай в трудные моменты жизни, во время болезней давать обет — сходить пешком в Тотьму (верст за 250) на богомолье к Феодосию Тотемскому. Такие обеты давались и позднее. Я сам ходил пешком в Тотьму (впрочем, до пристани на Сухоне Устье Толшменское, теперь Красное) с дядей, давшим такое обещание.

В Тотемском монастыре после обедни и молебна со Степаном Васильевичем произошло «чудо». Он внезапно заговорил, произведя на окружающих огромное впечатление. С тех пор в семье Сынковских не раз в трудных случаях давали обет сходить в Тотьму.

Исцеленный «чудесным образом» Степан Васильевич рассказал, что во время грозы он заблудился в лесу и попал в общество «леших», которые водили его по бурелому и болотам, по гарям и непроходимым местам. В результате он был перепуган чуть не до смерти и измучен до предела.

Вот и все, что осталось у меня от рассказов бабушки Лизаветы и матери о предках со стороны матери. Жену Василия Васильевича, мою прабабушку, звали Лидией, видимо, Ивановной, но точно это не известно. В семье было много детей. Из них можно упомянуть о Феодосие Васильевиче, который был дьяконом какой-то Варварьинской церкви, о чем можно судить по «Списку священников и диаконов Костромской епархии» (Кострома, 1879 г.). Были также дети — Павел Васильевич, Алексей Васильевич, Александр Васильевич, Павла Васильевна. Никого из них я не знал. Видел лишь на фотокарточке Алексея Васильевича, видимо, выбившегося в люди и служившего где-то на юге в Крыму.

Павел Васильевич Сынковский (1847–1895) — мой дед по матери. О его молодых годах ничего не известно. Моя мать помнила его уже в среднем возрасте с больным сердцем и чахоткой. Был он соборным дьяконом в Солигаличе и имел хороший голос. Судя по фотографии Павла Васильевича, которая в годы моего детства была у дяди Павла Алексеевича Вознесенского, жившего над нами этажом выше, я довольно похож на деда Павла. Он был рослым и здоровым и, видимо, обладал хорошей натурой. За его голос и веселость его очень любили в Солигаличе. Широкая натура деда сказывалась в том, что он не жалел голоса в торжественных случаях при возглашении многолетий и вечной памяти. Судя по многим намекам его современников, он не прочь был и выпить. Пьяницей он, впрочем, никогда не был. Его страстью была игра на бильярде. Я не могу представить себе, какого качества был бильярд в Солигаличском трактире. Дед увлекался этой игрой, видимо, беззаветно и играл в подряснике, что, конечно, не поощрялось духовными регламентами. Но, насколько известно, неприятностей из-за этого у него не было. Мать рассказывала мне, что бабушка Лизавета, не дождавшись вечером деда, шла безошибочно в трактир и буквально вытаскивала деда за полу подрясника, отрывая его от любимой игры, при общем смехе. Было тогда патриархальное время и такие явления считались обычными и не осуждались.

У деда Павла была и другая страсть — ловля рыбы. Жил он на самом берегу реки Костромы и мог в любое время, выйдя из дома на берег, закидывать удочки. В те времена здесь превосходно клевали ерши, которых в Солигаличе называли «Галицкими», так как они в изобилии водились на Галичском озере, а также и другая мелкая рыба, а поздно вечером клевали и крупные головли. Рыбная ловля, видимо, была врожденной страстью деда, и с этим бабушка Лизавета ничего поделать не могла и лишь ворчала, когда дед возвращался с реки мокрым и грязным, к тому же ей доставалось чистить ершей и варить уху, что, как известно, многие хозяйки не особенно любят.

Свое довольно крепкое здоровье дед потерял неожиданно и по глупой случайности. Однажды зимой, около Крещенья, дед ходил по какому-то делу в деревню Колопатино за 7 верст. Деревня эта принадлежала соборному приходу. Встречен он был в Колопатине приветливо и в нескольких домах довольно много выпил. В Колопатине было много «питерщиков», т. е. мастеров — мужиков, промышлявших отходными промыслами в Питере, которые его сильно угощали. Его уговаривали переночевать, но он не согласился и вечером отправился в обратный путь. Где-то на середине дороги ему захотелось отдохнуть и он, прилегши на снег, сразу же заснул на сильном морозе. Не замерз он случайно. Утром его подобрал какой-то мужик, ехавший в город. Но после простуды началось воспаление легких, а затем чахотка. Более или менее оправившись, он, видимо, не соблюдал необходимого режима и по-прежнему пытался работать на огороде, на покосе и пр. наравне с другими. Вскоре у него начался отек ног, сердечные припадки и прочее. Таким больным помнила деда моя мать (младшая дочь деда). Мать рассказывала мне, что дед в эти годы, возвратившись с требы из какой-либо дальней деревни с совершенно отекшими ногами, лечился домашними средствами — крапивой, распаренными в горячей воде березовыми вениками и т. д. Он еще силился «форсить» своим голосом в торжественных случаях, но это уже ему не так просто удавалось. Друзья советовали ему быть осторожнее. Но он, видимо, не особенно следовал таким советам и скоро умер в 48-летнем возрасте.