Жизнь и приключения Мартина Чезлвита - Диккенс Чарльз - Страница 108

• Предыдущая
• 108/228
• Следующая

– Племянник, – сказал Мартин, – вы, как я слышу, были почтительным сыном.

– Мне кажется, таким же почтительным, как и все вообще сыновья, – возразил Джонас, поднимая и снова опуская глаза. – Я не стану хвастаться, что был хоть сколько-нибудь лучше других сыновей, но думаю, что был и не хуже.

– Примерный сын, как я слышал, – сказал старик, взглянув на мистера Пекснифа.

– Ну да! – сказал Джонас, мотнув головой и опять поднимая глаза на мгновение. – Я был таким же хорошим сыном, как вы – братом. Коли уж на то пошло, горшку перед котлом нечем хвалиться.

– Вы говорите с горечью, которая свойственна сильной печали, – сказал Мартин, помолчав немного. – Дайте мне вашу руку.

Джонас подал ему руку и почувствовал себя почти свободно.

– Пексниф, – шепнул он, когда они усаживались за стол, – я ему тоже отлил пулю – не хуже, чем он мне. Мне думается, лучше бы он на себя оглянулся, чем кивать на других.

Мистер Пексниф ответил ему единственно толчком в бок, который можно было истолковать и как негодующий протест и как сердечное согласие, но который, во всяком случае, был настойчивым увещаньем по адресу нареченного зятя – замолчать. Затем он возвратился к исполнению обязанностей хозяина дома с обычной для него непринужденностью и любезностью.

Но даже бесхитростная веселость мистера Пекснифа не могла оживить общество или привести к согласию все противоречивые и враждебные элементы. Не легко было удерживать в границах затаенную ревность и зависть, которые недавнее объяснение заронило в грудь Чарити, и не один раз они готовы были вспыхнуть с такой силой, что казалось, неизбежно должно было последовать разоблачение всего, что произошло. Да и прекрасная Мерри во всей славе своей новой победы так растравляла и колола сердечные раны сестры своим капризным поведением и сотней маленьких испытаний покорности мистера Джонаса, что довела ее чуть ли не до помешательства и заставила выскочить из-за стола в припадке ярости, который вряд ли уступал по силе недавнему приступу злобы. Присутствие Мэри Грейм (под этим именем старый Мартин ввел ее в круг семьи), сильно стеснявшее всех, отнюдь не улучшало положения вещей, несмотря на то, что Мэри держалась тихо и спокойно. Но самые сильные испытания выпали на долю мистера Пекснифа: не говоря уже о необходимости неустанно поддерживать мир между обеими дочерьми, показывать вид, будто все его семейство живет дружно и согласно, обуздывать все возрастающую веселость и развязность Джонаса, которые проявлялись в мелких дерзостях по отношению к мистеру Пинчу и в какой-то не поддающейся определению грубости по отношению к Мэри Грейм (так как оба они были лица зависимые), ему все время приходилось быть начеку и умасливать богатого родственника, сглаживать и объяснять тысячи вещей, имевших подозрительный вид, тысячи всяких подозрительных совпадений, которыми так изобиловал этот злополучный вечер. Легко себе представить, что вследствие всего этого и многого другого, чему трудно даже подвести итог, к радости мистера Пекснифа примешивалась порция дегтя, гораздо больше той, какая примешивается обычно ко всем человеческим радостям. Быть может, никогда в жизни он не чувствовал такого облегчения, как в ту минуту, когда старик Мартин, взглянув на часы, объявил, что им пора домой.

– Пока что мы остановились в «Драконе», – сказал старик. – Мне что-то захотелось немного пройтись. Вечера стоят темные – быть может, мистер Пинч не откажется посветить нам дорогой?

– Досточтимый! – воскликнул Пексниф. – Я с удовольствием! Мерри, дитя мое, скорее фонарь!

– Фонарь, это как вам будет угодно, моя милая, – сказал Мартин, – но я не позволю себе увести вашего отца из дому так поздно вечером; об этом и речи быть не может.

Мистер Пексниф уже взял шляпу в руку, но это было сказано так твердо, что он остановился.

– Я возьму мистера Пинча или пойду один, – сказал старик. – Что лучше?

– Возьмите Томаса, сэр, – воскликнул мистер Пексниф, – если вы уж так решили, Томас, друг мой, будьте как можно осторожнее, пожалуйста.

Это напоминание оказалось далеко не лишним, ибо Том Пинч так волновался и так дрожал, что ему было трудно удержать в руках фонарь. Но насколько же ему стало труднее, когда, повинуясь слову старика, Мэри взяла под руку его, Тома Пинча!

– Итак, мистер Пинч, – сказал Мартин дорогой, – вам здесь живется очень хорошо, не правда ли?

Том отвечал еще более, чем обычно, восторженным тоном, что он бесконечно обязан мистеру Пекснифу и, даже посвятив ему всю жизнь, едва ли сможет отплатить за такую доброту.

– Давно ли вы знаете моего племянника? – спросил Мартин.

– Вашего племянника, сэр? – запинаясь, выговорил Том.

– Мистера Джонаса Чезлвита, – сказала Мэри.

– Ах, боже мой, да! – воскликнул Том с большим облегчением, потому что он думал в эту минуту о молодом Мартине. – Да, конечно! Я ни разу не говорил с ним до сегодняшнего вечера, сэр.

– Быть может, полжизни все-таки хватит, чтобы воздать ему должное за его доброту? – заметил старик. Том почувствовал в этих словах упрек себе и не мог не понять, что удар косвенно направлен в его патрона. Поэтому он молчал. Мэри догадывалась, что мистер Пинч не отличается особенной находчивостью и что чем меньше он скажет, тем будет лучше при данных обстоятельствах. Поэтому она молчала тоже. Старик, негодуя на то, что он, по своей подозрительности, принял за бесстыдное и грубое восхваление мистера Пекснифа, которое вменялось в обязанность Тому и в котором он хватил через край, сразу же записал его в фальшивые, раболепные, низкие приживальщики. Поэтому он тоже молчал. И хотя всем троим было очень неловко, справедливость требует сказать, что старик чувствовал себя, быть может, хуже остальных, потому что сначала был расположен к Тому и заинтересовался его явным простодушием.

«И ты такой же, как все другие, – думал он, глядя на ничего не подозревавшего Тома. – Вы почти успели провести меня, мистер Пинч, но все же ваши труды пропали даром. Вы слишком усердный льстец, и этим выдаете себя с головой».

За всю остальную дорогу не было сказано ни единого слова. Первая встреча, о которой Том мечтал с бьющимся сердцем, не принесла ему ничего, кроме неловкости и смущения. Они расстались перед дверью «Дракона», и Том, со вздохом погасив свечу в фонаре, побрел обратной дорогой через сумрачные поля.

Когда он подходил к изгороди, уединенному месту, где в тени сосновой рощицы мрак казался особенно густым, какой-то человек проскользнул мимо и обогнал его. Дойдя до перелаза, он остановился и уселся на верхней ступеньке. Том был несколько удивлен и на мгновение тоже остановился, но тут же опять двинулся вперед и подошел вплотную к поджидавшему его человеку.

Это был Джонас; посасывая набалдашник трости и болтая ногами, он насмешливо глядел на Тома.

– Господи помилуй! – воскликнул Том. – Кто бы мог подумать, что это вы? Вы, значит, шли за нами?

– А вам какое дело? – сказал Джонас. – Подите вы к черту!

– Вы не слишком вежливы, мне кажется, – заметил Том.

– Для вас достаточно вежлив, – сказал Джонас. – Кто вы такой?

– Человек, который имеет такое же право на общее уважение, как и всякий другой, – мягко ответил Том.

– Врете вы все, – сказал Джонас. – Не имеете вы никакого права ни на чье уважение. Ни на что вы не имеете права. Хорош голубчик! Туда же еще, о правах разговаривает, ей-богу! Ха-ха! Права, вот еще тоже!

– Если вы будете продолжать в том же духе, – возразил Том, краснея, – то мне придется заговорить другим языком. Надеюсь, однако, вы бросите эти шутки.

– Вот и всегда вы так, щенки трусливые, – сказал Джонас, – знаете, что человек говорит серьезно, а делаете вид, будто он шутит, лишь бы отвильнуть. Только со мной Это не выйдет. Стара штука. Теперь послушайте-ка меня, мистер Пич, Вич, Стич, как вас там зовут.

– Моя фамилия Пинч, – ответил Том. – Будьте любезны так меня и звать.

– Вот как! Даже и назвать вас нельзя как-нибудь по-другому! – воскликнул Джонас. – Я вижу, нищие подмастерья начинают задирать нос. Черт возьми! У нас в Лондоне мы их в струне держим.

• Предыдущая
• 108/228
• Следующая