Тринадцать: Оккультные рассказы [Собрание рассказов. Том I] - Магнусгофская Елизавета Августовна - Страница 4

Половина одиннадцатого… Одиннадцать…

Половина двенадцатого…

Ах, если бы она поспала еще час… Только час… Тогда все будет хорошо!

Пастор попробовал молиться. Но молитва замирала на его устах. И только душа, полная скорбного предчувствия, могла молиться Господу сил…

Где-то завыла собака. И вой этот отозвался в самом сердце пастора… Слава Богу, перестала…

Без четверти двенадцать… Без пяти…

— Папочка…

Господи, Господи, зачем только она проснулась!

Пастор наклонился к больной.

— Который час, папочка?

— Два часа ночи, — хотел ответить — первой ложью своей жизни — пастор.

Но в эту минуту раздался удар церковных часов.

Приоткрыв дверь, тихо вошла в комнату Марта. Ей пастор рассказал все, и она не ложилась. Пастор хотел начать какой-нибудь разговор, чтобы только не слушала боя часов больная… Но слова не шли на язык… А впрочем — пусть считает Фрида. Пробьет двенадцать — и она успокоится… Ведь правильно идут часы. Ведь не могут пробить они ни единого лишнего удара! Они с Мартином осматривали механизм…

— Пять, шесть… семь… — считала вслух Фрида. И каждое слово ее отдавалось в душе пастора так же, как назойливые, протяжные удары часов…

— Восемь… девять… десять…

Как медленно бьют часы! Как длителен их каждый удар!

— Одиннадцать… двенадцать!..

Вздох вырвался из груди пастора.

И вдруг… неожиданно, глухо, жутко — раскатился с башни еще один удар, подхваченный эхом.

Тринадцатый удар церковных часов!

Фрида посмотрела на отца, как бы прощаясь с ним… на Марту; улыбнулась им грустной улыбкой… закрыла глаза…

Не только пастор и Марта — многие крестьяне, не легшие еще спать, слышали в эту ночь странный удар — загасивший юную жизнь тринадцатый удар церковных часов.

— Вы можете говорить, что хотите, меня вам все равно не переубедить, — сказал, как бы отказываясь от дальнейшего спора, помещик Степанов.

— Но ведь это грубое суеверие! — возразил хозяин дома.

— Как в вас уживается вера с суеверием? Я знаю, вы человек очень верующий, — спросил молодой батюшка, отец Владимир.

Степанов пожал плечами.

— Вообще я не считаю себя суеверным. Я не верю никаким приметам, никаким там тяжелым дням, ни тому, что перебежит дорогу кошка, ни карканью ворон, ни трем свечам — все это ерунда… В этом я с вами, батюшка, согласен. Но вот тринадцать — это мой враг… Преследует меня всю жизнь… Я бы мог рассказать вам множество фактов.

— Расскажите, расскажите! — понеслось со всех сторон.

— Тогда придется рассказать вам всю мою жизнь… Только не ждите ничего особенно интересного… Я передам вам только голые факты, говорящие за себя…

Хозяин наполнил стаканы.

— Когда и кто впервые сказал мне о значении «чертовой дюжины» — право, не помню. Только знаю, что еще в третьем классе я завел об этом разговор с нашим законоучителем. Он был батюшка очень строгий… Результатом моего вопроса явилось стояние в коридоре…

Тринадцатого я получал всегда плохие отметки, поэтому ужасно боялся, чтобы меня не вызвали тринадцатого. Положим, двойки я получал и в другие дни, так что перед мамашей оправдываться тринадцатым было невозможно…

Когда я кончил гимназию, скончался мой дядя, оставивший нам имение, и мама поехала туда. Я учился в Петербурге, и в мои студенческие годы тринадцать преследовало меня незначительно. Провалился раз тринадцатого на экзамене… и такие мелочи…

Моя первая любовь… Рассказывать об этом не входит в рамки моего рассказа. Упомяну только, что тринадцатого мая мне удалось ее в первый раз поцеловать. Я провожал ее домой… И, придя к себе, бросив случайный взгляд на календарь, воскликнул:

— Пустяки! Не верю больше в тринадцатое! Не верю!

Вы знаете, что значит быть влюбленным в двадцать лет… Моя милая казалась мне олицетворением всех женских добродетелей… Я серьезно думал на ней жениться…

Потом… потом я получил от нее письмо:

«Прости меня… я ошиблась в своем чувстве…» Ну и так далее… Как пишут в таких случаях женщины…

Письмо было помечено тринадцатым августа…

Я начал пить, пил страшно… Потом втянулся в карточную игру…

Жил я в то время с товарищем. Он был болезненным. Вечно занятый заботами о своем здоровье, этот аккуратный немец ежемесячно откладывал деньги, собираясь летом ехать куда-то лечиться. Он давал уроки, чертил, переписывал лекции и вообще зарабатывал немало. Несмотря на несходство характеров и стремлений, мы с ним ладили.

Деньги свои держал он в кассе. За два дня до своего отъезда на летние каникулы, он взял деньги и принес домой. Долго возился у своего стола, потом обратился ко мне:

— У моего стола что-то с замком. Пожалуйста, спрячь деньги пока у себя. У тебя ведь замок в порядке?

Я взял его триста рублей и запер в ящик своего стола. Он ушел на весь вечер к знакомым. Я остался дома и сел писать письмо матери. Но тут ко мне ввалились товарищи. Принесли водки. Конец учебного года — надо же отметить это событие! Потом затеялась, как всегда, игра. Играли высоко. Обыкновенно, я бывал очень счастлив в игре, но на этот раз счастье как-то отвернулось от меня. Я проиграл все, что у меня было — последние шестьдесят рублей! Мне неудержимо хотелось отыграться. Я был уверен, что счастье не оставит меня.

Как я пошел к столу, отпер ящик, достал бумажки — не помню. Ведь все мы были пьяны, я больше всех…

Помню только — когда они ушли, я схватился за голову, да так и остался. Что я сделал! Ведь я проиграл триста рублей! Чужие деньги! Деньги больного товарища!

Кредита у меня давно нигде не было. У матери просить не мог. Неделю тому назад она выслала двести, пеняя на мое легкомыслие. Да я и сам знал, что имение не давало большого дохода, и первые годы ей было трудно.

Я сел к столу и стал писать ей письмо:

«Петербург, 13-го апреля…»

Стрелялся я неудачно. Я метил в сердце, но вошедший товарищ схватил меня за руку и я попал в плечо… С тех пор, как вы знаете, я плохо владею левой рукой. Это все тринадцатое.

В ту же ночь я дал матери телеграмму, и на следующий день по телеграфу же пришли деньги. Я не спрашивал, но догадывался, ценой каких унижений и просьб были они ею получены…

Лето я проводил у мамы. Тринадцатого августа упал я, катаясь, с лошади и пролежал в больнице два месяца — у меня была сломана нога…

Когда я возвращался в Питер, у меня украли чемодан со всеми вещами. А все потому, уверяю вас, господа, что у меня была плацкарта номер тринадцатый!

А в январе следующего года заболела, и опасно, моя мать. Тринадцатого февраля я получил телеграмму:

«Приезжайте немедленно — вашей матери стало хуже»…

Она, конечно, умерла…

Окончив университет, я поселился в деревне, и внезапно открыл в себе способности к сельскому хозяйству. Деревенская здоровая жизнь благотворно влияла на меня. Нервы мои, сильно расшатанные смертью матери, стали поправляться и в спокойной, однообразной деревенской жизни я стал забывать о своем главном враге — числе тринадцать. И вдруг оно снова напомнило о себе!

Я влюбился в дочь соседа-помещика. Некоторые из вас знали мою первую жену? Она была очень капризная, своевольная, любила всегда ставить на своем. Как-то в разговоре я рассказал ей о своем «враге» и у нее явилась фантазия переубедить меня. Она сказала, что свадьба наша состоится тринадцатого сентября, или никогда! Мысль о том, что, ради ее каприза, наша свадьба должна состояться в такой несчастный день, мучила меня… Но что же делать? Пришлось уступить… Ведь я был влюблен…

Наша совместная жизнь не дала нам ни минуты радости. Слишком поздно поняли мы, что у нас нет ничего общего… Страстная любовь проходит очень быстро… а больше нас не связывало ничто…