Запрос в друзья - Маршалл Лора - Страница 1

Сообщение, появившееся у меня в почте, производит эффект разорвавшейся бомбы:

Мария Вестон направила вам запрос на добавление в друзья.

Я не сразу замечаю, что оно пришло из «Фейсбука», и вижу только: «Мария Вестон просит принять в друзья». Инстинктивно захлопываю крышку ноута и вскакиваю. Такое ощущение, что мне в горло засунули напитанную водой губку, и она не дает дышать. Пытаюсь сделать глубокий вдох, чтобы взять себя в руки. Может, я ошиблась? Нет, я точно ошиблась, потому что этого не может быть! Медленно сажусь обратно на стул и поднимаю крышку ноутбука. Дрожащими руками снова открываю сообщение. На этот раз от реальности не отвертеться. Мария Вестон просит меня принять ее в друзья.

До этого момента день был ничем не примечательным. Я отправила Генри к Сэму и планировала хорошенько потрудиться над эскизами для клиентки, которая заказала интерьер в бежевых тонах, но при этом хотела, чтобы было «нескучненько». Когда я увидела уведомление о пришедшем на почту новом сообщении, то обрадовалась поводу отвлечься от работы и понадеялась, что это будет письмо от кого-нибудь из знакомых, а не рекламный спам.

Лучше бы это был спам, лучше бы я не отрывалась от своего довольно нудного занятия. Должно быть, кто-то так жестоко пошутил. Но кто? Кому это могло показаться смешным? Кто вообще знает о том, какую реакцию у меня вызовет подобный запрос?

Конечно, имелся простой выход из сложившейся ситуации. Достаточно удалить сообщение, зайти на «Фейсбук» и отклонить запрос, даже не заглядывая на страницу. Часть меня требовала поступить именно таким образом и сразу положить этому конец. Но другая часть, глубоко спрятанная и потаенная, жаждала продолжения. Чтобы все выяснить.

И я повиновалась ей. Кликнула на «Подтвердить запрос». И сразу попала на страницу Марии Вестон. В профиле — старое отсканированное фото доцифровой эпохи. На нем Мария в зеленом форменном пиджаке, длинные каштановые волосы развеваются на ветру, на губах играет улыбочка. Я прокручиваю экран в поисках подсказок, но на странице информация скудная. Друзья у нее отсутствуют, кроме фото профиля нет никаких других фотографий.

Она бесстрастно уставилась на меня с компьютерного экрана. Последний раз я ощущала на себе этот холодный взгляд двадцать пять лет назад. И уже забыла, как она оглядывает человека: без неприязни, но оценивая и понимая про него больше, чем он готов показать. Я так и не узнала, осознала ли она, что я с ней сделала.

На заднем плане просматривается здание школы из красного кирпича, такое знакомое, но в то же время странное: как будто оно возникает из чужих, а вовсе не из моих собственных воспоминаний. Удивительно: бывает, ходишь в одно и то же место каждый день на протяжении пяти лет, а потом все заканчивается, и ты больше никогда туда не возвращаешься. Словно и не было ничего.

Я ловлю себя на том, что не могу долго на нее смотреть. Мой взгляд блуждает по кухне, я пытаюсь зацепиться за обыденное, чтобы отвлечься от этой новой, ошеломляющей реальности. Встаю, намериваясь приготовить кофе. Кладу гладкую блестящую капсулу в кофемашину, привычным движением нажимаю кнопку кончиком пальца, подогреваю молоко. Этот ритуал успокаивает.

Меня окружают атрибуты комфортной жизни, типичной для представителя среднего класса и среднего возраста. Кухонная техника; на шикарном холодильнике фото, на котором мы с Генри во время нашего первого проведенного вдвоем отпуска прошлым летом. Это селфи, снятое у бассейна: наша кожа просолена и тронута загаром; Генри съел свою ежедневную порцию мороженого, и вокруг рта у него налипла пыль.

За стеклянными дверями кухни — одетый в цвета поздней осени садик во внутреннем дворе. Камни на дорожке блестят от прошедшего недавно дождичка. Выщербленные цветочные горшки с засохшими бурыми стеблями свидетельствуют о моих неудачных попытках вырастить свою зелень. Нависшее послеполуденное небо унылого серого цвета. Мне видно только одну из башен-гигантов, что возвышаются тут и там над рядами террасных домов, переделанных под квартиры, подобные моей, и составляющих пейзаж этой части юго-восточного Лондона. Комната, дом, эта жизнь — все, что я так тщательно выстраивала. Семья, состоящая из двух человек. Случись что с одним из нас — и семье конец. Что могло бы развалить ее, сбросить под откос и разбить? Скорее всего, не так уж много и надо. Может, достаточно будет тычка в спину, легкого такого толчка, едва заметного.

И почему так нестерпимо жарко на моей кухне, с ее серо-голубоватыми стенами и выбеленным деревом столешниц? Пока привычно журчит кофемашина, я вполуха слушаю новости по кухонному радиоприемнику, который работает все дни напролет: спортивные победы, перестановки в правительстве, пятнадцатилетняя девочка, покончившая с собой после того, как парень запостил ее фотографии в голом виде. Меня коробит, когда я представляю себе, как это произошло; я испытываю одновременно сочувствие к девочке и постыдное облегчение от того, что в наше время не было камер в телефонах. Я встаю и открываю дверь на улицу, мне не хватает свежего воздуха. Но порыв ветра захлопывает ее.

Кофе готов, у меня не остается выбора, и я вновь возвращаюсь к столу и сажусь за компьютер, где поджидает Мария — неизбежно и неотступно. Заставляю себя взглянуть ей в глаза, безуспешно пытаясь отыскать хоть намек на трагедию, которая скоро должна с ней произойти. Я хочу взглянуть на ее фотографию глазами случайного наблюдателя: обыкновенная школьница, старое фото, годами его протирали и ставили на место в мамином буфете. Но ничего не получается: я не могу думать о ней так, словно не знаю, что должно вот-вот случиться.

Мария Вестон хочет со мной дружить. Может быть, в этом и была вся проблема: Мария Вестон хотела со мной дружить, а я ее предала. Всю мою взрослую жизнь мысль эта маячила где-то в глубине подсознания, я старательно удерживала ее там, словно размытую тень, едва различимую боковым зрением, почти вне поля видимости.

Мария Вестон просит принять ее в друзья.

Но Мария Вестон двадцать пять лет как умерла.

Пытаясь хоть как-то постичь то, что наделала, я всю ночь пролежала без сна. Мои глаза воспалились, их щипало от усталости, но я не смела задремать. Если я засну, то после пробуждения, ровно через одну ужасную секунду блаженного неведения, весь пережитый ужас вновь обрушится на меня, многократно усиленный этой секундой незнания.

Я вспоминаю, как в последний раз встречала рассвет в постели Софи. Только на этот раз он какой-то гнетущий и неспокойный. Всю ночь не прекращался дождь, ветка растущего под окном дерева беспрестанно стучала по раме. Но не только наркотики мешают мне заснуть, хотя я все еще чувствую, как они циркулируют в крови. Я сижу на полу уже четыре часа, за это время темноту в спальне сменяет серый полусвет. Вокруг следы тщательных приготовлений к вечеру, который двенадцать часов назад казался таким манящим, сулившим перспективы быть принятой и понятой. На кровати разложены три платья, для каждого подобрана пара обуви, выставленная перед большим стоячим зеркалом. Я тупо упираюсь взглядом в пятно на ковре, туда, где Софи рассыпала мою бронзовую пудру, а я неудачно попыталась ее стереть салфеткой, смоченной водой из стакана.

То платье, которое было на мне надето, кучкой лежит рядом со мной. Вместо него я натянула на себя старый джемпер и леггинсы. Тушь размазалась под глазами, остатки помады краснеют на пересохших губах, словно кровь.

Я так долго сижу на полу, потому что не в состоянии двигаться. Ожидала, что мое сердце будет колотиться как сумасшедшее, но его словно сжало железными тисками, да настолько сильно, что непонятно, как оно вообще еще бьется. Все замедлилось до похоронного ритма. Если я поднимаю руку, чтобы заправить за ухо прядь волос или что-нибудь поднять с пола, как бы быстро я это ни делала, двигаюсь, будто в замедленной съемке. Мозг пытается найти разумное объяснение случившемуся, я смутно вспоминаю события последних двух месяцев, пытаясь осознать, как же все-таки к этому пришла.