Всё начинается со лжи (СИ) - Лабрус Елена - Страница 36

— Простите за вторжение, Эльвира Алексеевна, — упёрся в меня его твёрдый взгляд, оценивающе скользнув по фигуре.

— Располагайтесь, Владимир Олегович.  Чай, кофе? — одной рукой расстёгивала я пальто.

— Это лишнее, — спиной подпёр он подоконник. — Надолго я вас не задержу.

— Я вас слушаю, — открыла я дверь в смежный кабинет, где обычно переодеваюсь, оставляю верхнюю одежду, а моя медсестра хранит запасы одноразового инвентаря.

  На столе всё ещё лежали оставленные следователем документы. Вешая пальто, я прикрыла их брошенной сумкой.

— Она правда потеряла ребёнка? — прозвучал голос Пашутина, пожалуй, устало, когда я вышла, надев халат.

— К сожалению, я не могу вам этого сказать, — надеясь, что хорошо скрыла удивление, ответила я.

— То есть не можете ни подтвердить, ни опровергнуть её слова?

— Не могу, — предложила я ему стул для посетителей у своего стола.

— Ой, прекратите! Только не надо прикрываться врачебной этикой, — уверенно преодолев расстояние от окна до стула, он подтянул брюки на коленках и всё же сел. — Я слишком хорошо знаю свою дочь: она соврёт и глазом не моргнёт, а вы будете её покрывать, рисковать из-за неё работой, премией, карьерой.

— Простите, вы на что-то намекаете? Или угрожаете? — следила я за его руками. Достав из кармана упаковку жевательной резинки, он предложил мне, а когда я отказалась, развернул два пластика и оба сунул в рот.

Синдром Лея: дрожание, подёргивания — я помнила это лучше, чем наизусть. Но пока ничего необычного не замечала. Пожалуй, кроме какой-то вселенской усталости, что сквозила в каждом его движении, в каждом слове.

— Да ну, бросьте, какие угрозы! — привалился он к спинке стула. — Я просто предупреждаю. Что клиника по ней плачет. Клиника в Швейцарии, где она уже лечилась четыре года назад.

— И каков диагноз?

Он засмеялся, обнажая хорошие зубы с зажатыми между ними белым комочком жвачки.

— А вот этого уже я вам не скажу. Тоже, знаете ли, этика. Просто поделюсь с вами как отец. У вас же есть дети? Муж?

— Дочь, — сознательно не стала я уточнять возраст. — Мужа нет.

— Значит, вы меня, как никогда, поймёте. Я тоже растил её один. С пяти лет. А как я мог её растить, когда так любил её мать, что даже не женился после её смерти? А Юлька копия, прямо точная копия матери и всё, что у меня осталось. И я баловал её. Безбожно. Просто ни в чём не мог ей отказать. Лошадь? На! Вертолёт? Два! Косметическую компанию? Купил, не задумываясь. А теперь пожинаю. Хотя врачи мне ещё когда она только взрослеть начала, травкой баловаться, сказали, что таких как она наказывать бесполезно.

— Таких это каких? — удивилась я.

— Она же чёрт в юбке. Одержимый чёрт, хитрый, изворотливый. Она всегда находит крайнего, того, кто решит за неё все проблемы. Меня, Верейского, да хоть вот вас или пилота, пожарного, полицейского, любого случайного человека, прохожего, что под руку подвернулся, если ей надо. Она не задумывается, что кто-то пострадает. А эта её вопиющая склонность к саморазрушению! Ох, сколько я с ней горя хапнул. То она с дороги на Лазурном берегу на машине ушла. Говорила, что отвлеклась, поворот не заметила, а полиция сказала: тормозного следа нет. Тогда хоть с ней никого не было, но машину-то она угнала. То в горах в снегопад потерялась, а полетела, когда объявили, что надвигается буран. Она месяц в гипсе, пилот чудь богу душу не отдал, да ещё лицензии лишился. Но ей плевать. А однажды вышла из вертолёта. Просто зависла над водой, отпустила управление и прыгнула в море.

— В вертолёте тоже кто-то был? — ужаснулась я.

— Ага, бывшая подружка Верейского, которая вертолётом управлять не умела.

Я вытаращила глаза.

— Она погибла?

— Нет, тоже, слава богу, выпрыгнула. А вертолёт врезался в скалы и разбился. Это моя дочь так Верейского добивалась. Не нравилась ей его подружка.

— Добилась? — у меня аж желудок свело, ведь теперь я подружка Верейского.

А если всё это правда, то по ней не то что клиника, по ней дурдом плачет.  

— Да. Я разве не сказал? Им она с тех пор и одержима, — усмехнулся Пашутин. — Говорит, любовь, мать её. А сейчас он её бросил. Так что вот это всё, — он показал себе на шею, запястья, имея в виду Юлькины ссадины. — Ох, чую, это всё не просто так, — он тяжко, удручённо и очень искренне вздохнул, прижав руку костяшками пальцев к грудине, словно у него закололо сердце. — Она думала, я его верну. Припугну, пристыжу, на совесть надавлю. Он же и мне в самую душу плюнул — оставил её, беременную, когда он мне нужен, как никогда. Я так на него рассчитывал, — снова тяжело вздохнул Пашутин. — Не смог. Не вернул. Но я его засранца не прощу, пусть так и знает, — явно перепутав меня с мозговправом, делился он наболевшим.

И я ведь слушала, не смея его остановить, хотя и самой впору было хвататься то ли за сердце, то ли за пузырёк с валерианой, то ли просто затыкать уши.

— Владимир Олегович… — хотела я сказать, что мне, наверное, не стоит этого знать.

— Да, да, простите, разволновался, — вздохнул он. — Аж в груди запекло. Переживаю. Юлька же не успокоится, пока его не вернёт. Это не сработает, что-нибудь другое придумает. Четыре года назад придумала, когда он ушёл, и сейчас придумает.

Четыре года назад? Он второй раз повторил эту цифру. Но теперь она прозвучала для меня совсем иначе. Четыре года назад Верейский от Юльки уже уходил? Господи, неужели из-за меня?

В груди болело. Я с трудом вздохнула, а он продолжил:

— Вы не представляете, как я от всего этого устал. А вы: врачебная этика, врачебная этика! Но да бог с ней, с этой Юлькой! Я здесь, собственно, не из-за неё.

Он положил руку на стол. И вот теперь я точно видела, что она чуть заметно подрагивает.

— Я вас слушаю.

Не сказать, чтобы он неловко крякнул, когда произнёс имя, но смущённая скованность движений, когда он полез во внутренний карман пиджака, меня насторожила.

— Из-за Ксении. — Он выложил на стол бумагу. — Вы в этом разбираетесь?

Генетическая экспертиза? О, да! В этом я разбираюсь. Конкретно вот в этой мутации гена PDHA1.

— Мне пришлось, — не стала я кривить душой, глядя на его напряжённо застывшее лицо. — Ксения моя пациентка. Так вы поэтому в моём кабинете?  

  — Хочу, чтобы вы знали. Я очень рад этому ребёнку. Очень. Да, я вёл себя с ней, как свинья. Ну а что? Девка молодая, кровь с молоком. Как загнётся с тряпкой своей, у меня аж колом стоит, терпежу нет. В моём возрасте оно знаете, уже как сложно с эрекцией, а тут такое!

Теперь он, видимо, путал меня с сексологом. Но я уже даже внутренне давно не возмущалась. Я же, простите, «врач по женским писькам». Для него — одной, в которую кроме вот такого нескромного рассказчика только я и заглядываю. С кем ему ещё поделиться, если не со мной?

 — Ну, может, ей и обидно было когда, не спорю. Я особо не церемонился. А тут вот прихватило, я в Америку улетел, ей бирюльку дорогую подарил в знак благодарности, так сказать. А вернулся, она меня и огорошила.

— И вы рады? — на всякий случай уточнила я, совершенно ошеломлённая его реакцией.

— Конечно! Сын! Да мне его сейчас сам бог послал! Это как… не знаю поймёте ли вы… как искупление! Как отпущение грехов.

«Только бы он меня ещё за своего духовника не принял!» — почти взмолилась я. А то тяжесть его грехов мне вряд ли осилить. И поторопилась перевести разговор на медицинскую тему.

— Вы, конечно, говорили с генетиком? — я подняла лист с обследованием, что он мне протянул.

— Говорил, — нервно барабанил он пальцами по столу. — Прогноз скверный. Я может потому и откровенничаю так с вами, что уже смирился, пережил что ли, принял, что осталось мне недолго, а потому уже не боюсь говорить, что думаю. Всю жизнь каждое слово взвешивал, всё осторожничал, а теперь не боюсь.

— Вы дочери сказали? — может, немного и грубовато оборвала его я. Но это всё страх его новых откровений. Мне и от прежних до сих пор было нехорошо.