Расмус-бродяга. Расмус, Понтус и Глупыш. Солнечная Полянка - Линдгрен Астрид - Страница 8

— Я принц крови, — начал Альбин в своем углу, как обычно.

Его так и прозвали «Альбин, принц крови». Он уверял, что его отец королевского рода и что он сам попал в Вестерхагу по чистому недоразумению.

— Это случилось, когда я был маленьким, красивеньким малышом, — объяснил Альбин. — Когда я вырасту, разыщу своего отца, вот тогда поглядите! Те, кто были ко мне добры, получат от меня… получат от меня подарки, целую кучу подарков.

— Премного благодарны, ваше величество, — ответил Петер Верзила. — Расскажите, что же мы получим!

В эту игру они играли много раз. Никто, кроме самого Альбина, не верил, что он принц крови. И никто, кроме него, не верит, что он сможет подарить кому-нибудь хотя бы пять эре. Но всем им так хотелось получить в подарок «вещи», которых у них никогда не было, что они охотно слушали Альбина, когда он по вечерам, лежа в постели, раздаривал налево и направо велосипеды и книги, коньки и всякие забавные игры.

Расмусу тоже нравилась эта игра. Но в этот вечер у него было лишь одно желание: чтобы все поскорее уснули. Все тело у него точно зудело. Казалось, злоключения дня залезли ему под кожу и подзуживали его удрать. За открытым окном была светлая, тихая летняя ночь. Там царили мир и покой, там не было никаких розог и нечего было бояться. И может быть, где-то далеко было такое место, где приютским мальчикам с прямыми волосами жилось лучше, чем в Вестерхаге.

Он задремал ненадолго, но скоро проснулся. Его разбудило ощущение беспокойства, того, что время настало. И спальне уже было тихо. Лишь храп Элуфа перекрывал тихое посапывание остальных. Расмус осторожно сел в постели и обшарил глазами ряды постелей: надо было убедиться, что все уснули. И они в самом деле спали. Принц Альбин что-то бормотал во сне. Эмиль, по обыкновению, ворочался в постели. Но всё же они крепко спали. Гуннар тоже спал, тихо и мирно, положив на подушку свою лохматую голову. И вовсе не думает о том, что его лучший друг сегодня ночью покинет Вестерхагский приют навсегда. Расмус вздохнул. Как огорчится Гуннар, когда, проснувшись завтра утром, увидит, что Расмус и в самом деле убежал. Гуннар никогда бы не сказал так спокойно: «Ну и беги!», если бы в глубине души верил, что он серьезно это решил! Он не понял, что лучше убежать, чем позволить себя выпороть розгами. Расмус снова вздохнул. Другие мальчики не считают порку чем-то ужасным. Только он сам считал: лучше умереть, чем дать себя выпороть.

Он осторожно встал с постели и бесшумно натянул на себя одежду. Сердце у него колотилось так странно, и ноги не слушались, дрожали. Видно, им не хотелось бежать.

Он пошарил в кармане. Там лежали ракушка и пятиэровая монетка. Пять эре, конечно, не шибко большой капитал, с которым можно отправиться бродить по белу свету. Но от голода они все же могут иной раз спасти. На пять эре можно, во всяком случае, купить несколько булочек и немного молока. Ракушка просто красивая и гладенькая, ее можно не брать с собой. Пусть останется Гуннару на память о навеки потерянном друге детства. Когда он завтра проснется, Расмуса уже здесь не будет, но на краю его кровати Гуннар увидит прекрасивую ракушку.

Расмус с усилием глотнул и положил ракушку на край кровати. Он постоял немного, еле сдерживая слезы, прислушиваясь к глубокому дыханию Гуннара. Потом он поднес руку к его лежащей на подушке голове и погладил грязным с заусеницами указательным пальцем жесткие волосы Гуннара. Не то чтобы Расмус хотел приласкать его, он хотел лишь дотронуться до своего лучшего друга, ведь больше он никогда не сможет этого сделать.

— Прощай, Гуннар, — тихо пробормотал он и на цыпочках пошел к двери.

На мгновение он остановился и прислушался с сильно бьющимся сердцем, потом вспотевшей от напряжения рукой отворил дверь, проклиная ее за то, что она так бессовестно скрипит.

Лестница, ведущая вниз, в кухню, тоже скрипела. Подумать только, а вдруг бы он сейчас встретил Ястребиху, что бы он ей тогда сказал? Что у него болит живот и ему надо выйти? Нет, этот номер с ней не прошел бы.

Расмус решил прихватить с собой что-нибудь из еды. Он подергал дверь кладовой. Она была заперта. На беду, хлебницы в кухне были тоже пусты. Он нашел лишь один жалкий сухарик и сунул его в карман.

Теперь можно было отправляться в путь. Кухонное окно было открыто. Стоит забраться на стол, придвинуться вплотную к окну, сделать один прыжок, и он на воле!

Но как раз в этот момент он услышал, как кто-то идет по гравию. Он сразу узнал эти шаги. Это Ястребиха возвращалась из гостей.

Расмус почувствовал, как у него занемели ноги. Если Ястребиха войдет в дом через кухню, ничто его не спасет. Как объяснишь, зачем ты пришел в кухню в одиннадцать часов вечера?

Он прислушался, похолодев от страха. А вдруг она все-таки пройдет через веранду?

Но через веранду она не пошла. Вот послышались шаги в прихожей, кто-то взялся за ручку двери… Занемевшие ноги Расмуса вдруг напряглись, он мгновенно залез под стол и потянул вниз клеенку, чтобы его было не видно. Секунду спустя Ястребиха вошла в кухню. Расмусу показалось, что настал его последний час. Нельзя пережить такие ужасные минуты. Сердце у Расмуса дико колотилось, вот-вот разорвется.

Этой светлой летней ночью каждый угол кухни был прекрасно виден. Стоило фрекен Хёк опустить глаза, как она увидела бы Расмуса, который сидел под столом, как испуганный кролик.

Но фрёкен Хёк хватало своих забот. Она стояла посреди кухни и бормотала себе под нос:

— Заботы, заботы, ничего, кроме забот!

Хотя Расмус и был напуган, он все же очень удивился, что это она бормочет? Какие у нее заботы? Подумать только, этого он так никогда и не узнает! Ведь он видит сейчас ее в последний раз. По крайней мере, надеется на это.

Фрёкен Хёк вытащила из шляпы булавку, тяжело вздохнула и вышла из кухни. И негромкий стук захлопнувшейся за ней двери показался Расмусу самым прекрасным звуком на свете.

Несколько секунд он продолжал напряженно прислушиваться, потом быстро влез на подоконник, прыгнул и приземлился босыми ногами на холодную траву. Ночной воздух был тоже прохладным, но вдыхать его было приятно. Это был воздух свободы. Да, он, слава Ногу, был свободен.

Но радоваться ему было рано. Новый звук напугал его чуть ли не до смерти. Внезапно в верхнем этаже распахнулось окно фрёкен Хёк. Он услышал, как звякнул оконный крючок, и увидел, что Ястребиха, высокая, вся в черном, уставилась на него. В отчаянии Расмус так сильно прижался к яблоне, что, казалось, готов был срастись с ней. Он затаил дыхание и ждал.

— Есть там кто-нибудь? — негромко крикнула она.

Звуки этого столь знакомого Расмусу голоса заставили его задрожать. Он понял, что лучше всего ответить ей, пока она его не заметила. Промолчать еще опаснее. Но губы его дрожали, он не мог выдавить из себя ни слова, а лишь стоял и с ужасом смотрел на темный силуэт в раскрытом окне. Ему казалось, что она смотрит прямо на него, и ждал, что она вот-вот окликнет его.

Но, как ни странно, она этого не сделала. Так же внезапно она закрыла окно и исчезла в глубине комнаты. Расмус облегченно вздохнул. Теперь он еле различал ее. Она зажгла свечу, и при ее мерцающем пламени Расмус увидал на стене с обоями в голубой цветочек и с фотографией королевской семьи тень Ястребихи. Подумать только, он больше никогда не увидит эту фотографию, так же как и картину с Иисусом, стоящим перед Пилатом, висящую на стене напротив. Вообще-то он даже пожалел об этом. Он рассматривал их с удовольствием в тот единственный раз, когда был в комнате Ястребихи. Но теперь все кончено, слава Богу. Завтра в восемь утра его там точно не будет, как бы занятны ни были королевская семья и Пилат.

Ему хотелось поскорее уйти отсюда, но он не смел оторваться от дерева, пока тень Ястребихи плясала на стенах. Стоять возле дома и смотреть на Ястребиху, когда она об этом и знать не знает, было страшно и все-таки здорово.

«Прощай, фрекен, — думал он. — Если бы ты почаще похлопывала и поглаживала меня по вечерам, я бы, наверно, остался. А теперь прощай! Видишь, как оно вышло».