Как я увела жениха с чужой свадьбы (СИ) - Волкова Дарья - Страница 24

Ан нет. Я твердо знала, что нет. Не смогу. Никогда не смогу. Если моя мама в аналогичной ситуации не сделала этого и подарила мне жизнь — значит, смогу и я.

Тут я вспомнила вдруг слова Виолетты про то, что повторю судьбу матери — и таки шмыгнула носом. Кассандра из нее, оказывается, тоже получилась вполне профпригодная. Или, как говорят в народе — накаркала.

С Виолетты мои мысли перешли, наконец, к самому главному. К виновнику торжества, так сказать. К Ярославу Михайловичу Огареву.

И вспомнился дом отдыха, и совместный душ, и его хриплый шепот: «Я выйду». Убейте меня, я теперь не могла вспомнить, выполнил ли он свое обещание. У меня рядом с ним мозг отключается, я же говорила, да? Может быть, и выполнил. Как говорила Фенина мама, а она медсестра: «Хороший сперматозоид доползает с колена». У Ярослава они, видимо, отборные. Дополз. Откуда-то.

Я нервно хихикнула. И наконец встала с унитаза и пошла на кухню — заваривать и пить чай. И думать.

Ну коль скоро он был инициатором — ему и ответственность нести, так ведь, верно? Я попробовала представить, что сообщаю эту новость Огареву. И память каким-то невероятным кульбитом выкинула меня в то утро нашего знакомства, и его кривую ухмылку: «Ну, знаешь, как бабы мужиков ловят на две полоски?»

Я та самая баба. Которая поймала мужика на две полоски. Чем я лучше Виолетты? Только тем, что не соврала? Я легла на согнутые в локтях руки, зацепила чашку, но не подняла голову, даже когда часть ее горячего содержимого плеснулась мне на руку. Внутри… внутри больнее.

Что делать будем, Тоня Карманова? С пойманной добычей? Виолетта вон не побрезговала, посчитала улов вполне достойным того, чтобы играть нечестно. А тебе и козыри в руки сами легли. Я застонала.

Женится ведь. Как пить дать женится. Порядочный же, придурок. И даже со свадьбы, наверное, во второй раз не сбежит.

Теперь я всхлипнула. Потому что уже была на месте Виолетты. Той, что поймала, скрутила, заставила и навязала. И как Ярослав относился к Виолетте — я видела. Это ждет и меня. Вместо горячих и крепко прижимающих рук, вместо жадных губ и наглого языка, вместо смеха и сна на его груди у меня будет… Ничего у меня не будет.

Две полоски крест-накрест перечеркнули все.

Я встала и, так и не попив чаю, пошла в спальню. И стала собирать вещи.

Не скажу ему ничего. И он не будет знать, что я тоже поймала его на две полоски. И все-все нежное, горячее и ласковое, что у нас было — оно останется. В памяти моей останется, не осквернённое ничем, что может быть после.

А со всем… остальным я справлюсь сама. Не привыкать. Прорвемся.

Квартира показалась мне чужой. Совершено чужой и не моей. Как в ней жить теперь? Впрочем, жить мне в ней не светит. Ярослав сюда придет. Не тот он человек, чтобы молча проглотить мое исчезновение. Я снова хлюпнула носом и снова погрозила себе пальцем — как делала на протяжении последнего часа не раз. И, не давая себе времени на раздумья, прошла в спальню. Там, в шкафу, в дальнем углу, лежал пакет.

Шестнадцать нераспечатанных писем, адресованных Кармановой Антонине Петровне, с пометкой почтальона: «Адресат отказался от вручения». Письма адресованы не мне, и на них мне нужен только адрес. Адрес единственного места, куда я могу — и мне надо! — сейчас ехать.

Звонок Ярослава настиг меня уже в автобусе. В пыльном и душном ПАЗике, который проделал уже примерно десять километров от города к месту моего назначения.

— Тонь, ты где? — начал Огарёв без предисловий.

— Еду, — лаконично ответила я. Мне было нехорошо. Нехорошо вообще, и от тряски и жары — в особенности. Мутило. Может быть, это токсикоз. Хотя рано, наверное.

— Куда?

— Тебя это не касается.

— В смысле… — я слышала, как он что-то зацепил, и что-то, кажется, упало. — Что значит — не касается? Ты где? Вещи твои где?

Я молчала. Меня тошнило, и я полезла за бутылкой с водой. И принялась пить мелкими глотками. Ярослав ждал моего ответа. А потом сам сообразил.

— Ты меня бросила, что ли?

— Молодец, сообразительный.

— А ты ничего не хочешь мне сказать? Объяснить, например? Какого, бл*дь, хера, ты ушла?!

— Мне кажется, мы уже запилили достаточно контента для инстаграма, — я досчитала до пяти. — Все, мне больше неинтересно. И некогда.

— Ну ты и ссссс…терва!

Дальше слушать я не стала. У сына закафедрой русского языка богатый словарный запас, я в этом не сомневалась. Но у меня весь его выслушивать сил нет. Я выключила телефон и убрала его в сумку. Сделала еще несколько глотков. Потом достала упаковку бумажных платочков, вытерла слезы и шумно высморкалась. Мне можно — я брошенная беременная баба. И то, что это именно я бросила — не имеет сейчас никакого значения!

Малая родина встретила меня неласково. Точнее, неласкова была ко мне дорога — пыльная и ухабистая последние двадцать километров. И жара, прощальный привет уходящего лета, словно насмешка, совершенно измотала меня. Из автобуса я буквально выпала. Нырнула в тень монументальной бетонной остановки, достала бутылку с водой и допила теплые остатки. И лишь потом оглядела… родину. Главная улица, асфальт — почему-то в деревне он был. А по дороге в нее — нет. Интересный парадокс, надо бы у Ярослава спросить, почему так.

Ага, спросить. Привыкай, Тоня, что ты у него больше ничего не спросишь. Кончились ваши разговорчики. Я шмыгнула носом — у меня прямо это движение выходила в последнюю пару дней на автомате, поправила лямку сумки и встала. Кажется, больше не мутит.

Выйдя за остановку, я посмотрела на ближайший дом. Улица Ленина. Как оригинально. А мне нужна улица с не менее оригинальным названием — Советская. Ее я обнаружила, дойдя до первого перекрестка — именно она и пересекала главную улицу деревни. Мне нужен дом номер сорок. Интересно, это направо или налево. Я повертела головой. Слева раскинулась шикарная уже начавшая наливаться красным рябина. Туда я и пошла. И не ошиблась.

Здравствуй, милый отчий дом… Кажется, песня такая есть. Я стояла и смотрела на дом, где выросла моя мать. Деревянный, на вид добротный, голубые ставни. Перед домом ухоженный палисадник. Палисадник… палисадник, мать его, откуда я знаю это слово?! Ворота высокие, забор тоже, что там за ним — не видно. Я стояла и чувствовала себя какой-нибудь Аленушкой из сказки перед заколдованным замком. Какая вот только какая сказка — добрая или злая? Впрочем, зная мое фирменное везение, можно не спрашивать.

Я вздохнула и нажала на отполированную временем и руками железную ручку. Там, за воротами, было слышно, как поднялась щеколда, и дверь подалась моим усилиям с легким скрипом. Я шагнула через высокий порог.

А там меня уже ждали. С высокого крыльца, сверху вниз, на меня смотрела Антонина Петровна Карманова. Моя тетка.

Я узнала ее сразу, хотя у нас в доме не было ее фотографий. Вообще не было никаких фотографий родственников. Но не узнать ее я не могла, потому что в первый миг мне показалось, что это мама на меня смотрит. Живая мама. Постаревшая, посуровевшая, в нелепой одежде — пёстром платке, растянутых трениках и желтой футболке. Но сходство было такое, что я покачнулась и ухватилась за дверь. Она скрипнула уже сильнее. И только этот звук нарушал тишину. Молчала она. Молчала я. Молчали обе Антонины Петровны Кармановы.

В голове у меня началось какое-то совершенно сумасшедшее мельтешение, образы и слова прошлого и настоящего перемешивались, и мне казалось вдруг, что это не я, а мама моя пришла, беременная, каяться к своей сестре, которую предала. Это было так неправильно, так больно, так… Мне хотелось что-то сказать, потом закричать, но язык словно прилип к небу. И когда я попыталась набрать в грудь побольше воздуха, неожиданно прямо перед моим лицом поднялся рой мелких мошек. «Откуда они тут взялись», — успела еще подумать я, а потом гладкое дерево двери выскользнуло у меня из рук, и мошки, крыльцо, тётка и все остальное исчезли.