Огненная земля - Первенцев Аркадий Алексеевич - Страница 40

В девять часов десять минут в небе появились черные точки. Из глубины Крыма шли самолеты. Против воздушной атаки десантники пока были бессильны. Батракову невольно представился с воздуха их плацдарм под сиянием солнца: ярко очерченная, как будто разжатая подкова, упершаяся краями в море, и черные куколки людей, приникших к брустверам. Если придут пикирующие самолеты, куда спрячешься от них? Еще ночью Цибин обнаружил в захваченном складе батареи дымовых шашек. По его инициативе автоматчики установили дымовые шашки в разных местах и прикрыли их сверху сухим бурьяном. Зажечь шашки? Но уже было поздно: не разгорятся и только помогут врагу ориентироваться.

Воздух наполнился оглушительным ревом моторов. Тени машин упали на землю, и сразу же стало как-то холодно. Батраков увидел побелевшее лицо своего ординарца, округлившиеся глаза, нервное подергивание щек и какое-то беспомощное выражение на его лице. Батраков притянул к себе Горбаня, толкнул шутливо в бок и прокричал своим глуховатым голосом:

— Саша, живы будем — не помрем! Береги самое главное — черепок!

Первое звено пикирующих бомбардировщиков, словно по команде, странно перевернулось и ринулось вниз. Гул, свист, блеск крыльев и тупоносых кабин. Их недаром называли «козлами»: они и в самом деле были похожи на горных козлов, бросавшихся со скал вниз головами. Грохот и ураганный вихрь пронеслись вместе с осколками и песком. И снова все это повторилось, и еще раз…

Самолеты ушли. Точки становились всё меньше и меньше. Батраков приподнялся, поднес руки к лицу. Руки были липкие и мокрые. К манжетке гимнастерки текла свежая и удивительно алая струйка. Нестерпимая боль в ушах разламывала голову, и все шаталось перед глазами, как бывает во время большой зыби. Потом боль в ушах сменилась тонким звенящим шумом. Невдалеке, охватив бруствер руками, висел почти пополам разорванный солдат в немецком мундире, без пояса и без сапог, с желтыми, закостеневшими ногами и искривленными на них пальцами. Откуда тут немец? Догадался. Труп отбросило взрывом; перед налетом он валялся позади, на песчаном пригорке. Еле сдерживая тошноту, Батраков перебросил труп через бруствер и подтолкнул автоматом.

Из носа и ушей продолжала течь кровь. Горбань, почерневший и неузнаваемый, беспокойно перещупывал его тело.

— Ранены, товарищ комиссар?

— Чепуха, Сашка. Как там, не попало по нашим?

— Ранены, — повторял Горбань и быстрыми движениями закопченных пальцев и зубами раздирал обшивку индивидуального пакета. — Надо перевязать, товарищ комиссар.

Батраков сердито отстранил ординарца:

— Чепуха, говорю. Сейчас ступай на левый фланг, к армейцам. Найдешь капэ дивизии. Узнай, что там и какие будут приказания. Готовится третья…

Густой артиллерийский и минометный огонь заглушил слова Батракова. Горбань видел шевеление его губ, воспаленные глаза, руку, сжатую в кулак. Но расслышать ничего нельзя было. Батраков писал, склонившись так, что на спину падали комочки земли, летевшей в окопы. Земля качалась и гудела, неожиданно напомнив Горбаню палубу корабля во время боя или шторма. Так было, когда они ходили на помощь Севастополю, так было, когда их атаковывали в открытом море все те же проклятые «козлы». И сознание того, что их плацдарм — тоже как бы родной корабль, неожиданно наполнило его сердце и гордостью и уверенностью. Надо вести себя так же, как на корабле. Пусть их отрезали. Корабль опоясан морем, но эскадра близко, помогут, выручат. Только надо держаться так, чтобы не стыдно было потом смотреть в глаза друзьям.

Горбань сунул за пазуху записку комиссара и, не раздумывая, выбросил из траншеи свое сильное, проворное тело. Ему хотелось как можно лучше выполнить боевое поручение комиссара. Горбань попал животом на развороченную, будто только что вспаханную лемехами землю. Здесь плохая, неродящая земля: зеленоватая, сырая, холодная, но все же близкая ему, крестьянскому парню. Родная Украина! Вишенники и ставки, осенние заморозки при подъеме зяби и дымные полосы над вспаханным загоном. Травы, близкие и милые ему, Горбаню. Тот же полынок, что горит вон там, как сухая еловая стружка, и низкий, прижатый приморскими ветрами татарник, и желтая огудина колкого кавунчика так и хватает, так и впивается в ладони…

Горбань полз быстро, ловко и бесстрашно. Солдатские рассказы, слышанные им на завалинке родной хаты, утверждали, что снаряд никогда, мол, дважды не клюнет в одно и то же место. Горбань кругами, словно настигаемый охотниками заяц, петлял от воронки к воронке. Он был и силен, и молод, и ловок, но, чтобы поддержать дух, снова представил себе, что на него откуда-то с высоты глядит вся команда линкора. Под одобрительные крики, под гром своих корабельных орудий бежал теперь Горбань к командному пункту армейцев.

Достигнув окраины поселка, у развалин маяка, ординарец тяжело отдышался. С «Большой земли» прилетели «ястребки», завязался бой с «Юнкерсами» и «Фокке-Вульфами», снова появившимися над плацдармом. Красные и белые клубы разрывов летели теперь по воздуху, прозрачному и густому, освещенному осенним ленивым солнцем. «Ну, ну, давай, давай! — шептал Горбань, облизывая губы. — Давай, давай!» Молодые парни — их он часто встречал во время черноморских боев — гоняли по небу немцев. Может быть, тот стремительный «ЯК», так ловко срезавший хвост тяжелой бомбардировочной машине, ведет прославившийся на Кубани Покрышкин? А может, Глинка, один из братьев храброй воздушной семьи? Вот зажегся факелом немецкий самолет, но вслед за ним клубчатой струей скользнул подбитый «ЯК».

Погиб какой-то храбрец, пришедший к ним на помощь. Горбаню стало до боли жалко этого неизвестного ему летчика. Он сгорел за них, совершив свое дело. Как он завидно дрался, разгоняя в стороны сплоченный строй немецких машин!

Да, в бою надо вести себя так, чтобы люди любовались тобой. Горбань отер ладонью золотые буквы на бескозырке и пошел поселком, не сгибаясь и не прячась. Пусть все видят, как ходят матросы с линкора «Севастополь». Теперь попадались армейцы, спешившие к передовой, знакомые Горбаню еще со степных биваков у Соленого озера. Поселок пустел. Чья-то властная рука вытягивала последние резервные взводы из подвалов, из ям и бросала вперед, где они были нужны.

— Ребята, где капэ? — крикнул Горбань одному из солдат, тащившему станковый пулемет.

Красноармеец остановился, осклабился в добродушной улыбке:

— Подожди… Как там у вас, морячок?

— Что у нас, что у вас — одна петрушка… Капэ ищу, браток.

— Вон там, — указал красноармеец.

Красноармеец поплевал на ладони и покатил за собой пулемет. Номера вприпрыжку бежали по бокам, клацая коробками пулеметных лент и стараясь прижиматься к стенкам.

Горбань шел посередине улицы и, казалось ему, вызывал восхищенные взоры. КП располагался в погребе полуразрушенного дома. Тут же лежали раненые, возле них суетился доктор, чем-то напоминавший утонувшего Фуркасова. Сестра с косами, достигавшими хлястика шинели, перевязывала оголенную ногу молоденькому азербайджанцу, поминутно вскидывавшему тонкими смуглыми руками и с молящей тоской смотревшему на сестру. Девушку Горбань знал. Это была Зоя из полка Степанова. Горбань кивком головы поздоровался с девушкой и спустился по завалившимся ступенькам в подвал.

Осмотревшись, Горбань увидел пехотного майора с телефонной трубкой в руках, с фуражкой, сбитой на затылок, и орденом Суворова на груди. На столике лежала полевая книжка, и на ней пистолет. Сержант-радист полулежал на кирпичах и передавал радиограмму, иногда вопросительно посматривая на майора. На сержанте были надеты наушники, спина перекрещена желтыми ремнями, подмокшими по краям от пота. Рядом, на соломе, две противотанковые гранаты. И пистолет, вынутый из кобуры, и эти приготовленные на случай гранаты свидетельствовали об очень близкой, непосредственной опасности и о том, что ее приготовились как следует встретить.

Радист снял наушники. Потные полоски протянулись от волос до шеи.

— Требуйте пока одного, — кричал майор, — огня! Огня с Тамани, по указанным мной целям!