Огненная земля - Первенцев Аркадий Алексеевич - Страница 35

Кораблем командовал Шалунов. Приятно было наблюдать его со стороны. По личному опыту Звенягин знал: сейчас Шалунов не думает об опасности, он только начинал командовать. Перед походом Шалунов обходил корабль и, любовно прикасаясь к разным предметам, ласково произносил: «Резвунчик ты мой… Резвунчик». У бесшабашного Шалунова, это слово звучало очень трогательно. И почему именно «Резвунчик»? Экое придумал! Может быть, новый командир уловил какие-то особые качества корабля, довольно тяжелого на ходу, мало того — рыскливого и, во всяком случае, не лучшего в дивизионе? Сегодня корабль действительно шел резво. Чувствовалась легкость руки командира. Шалунов умело согласовал ход с направлением ветра, с длиной волны. Корабль не ломало, круто не кренило и не сшибало боковой волной. Если приходилось окунаться, то корабль свободно врезался в гребень волны и выносил свою носовую часть, отбрасывая устремившуюся к палубе воду.

Звенягин щадил самолюбие Шалунова, не подменял его как командира. Но когда Шалунов слишком быстро забрал вперед и потерялись остальные корабли, Звенягин крикнул:

— Не спеши, Шалунов! Флагман должен следить за своими кораблями, как квочка за цыплятами.

Случайно найденное сравнение понравилось самому Звенягину. Почему-то вспомнилась одна из Ставропольских весен, вспомнились двор, огороженный известняком, нарубленным отцом в каменоломнях по дороге к селу Татарке, розовое цветение кураги и мать в платке, по-крестьянски повязанном под подбородком. Мать выпроваживала из сеней цыплят и тревожно квохчущую серую клушу. Желтенькие пушистые шарики попискивали, неутомимо перебирали по земле розовенькими лапками и часто, как будто обжигаясь, отдергивали их. Он, мальчишка, не раз запускавший в курицу или гуся палкой, смотрел на эту птичью семью, и ему было стыдно за свои жестокие поступки. Курица попылила крыльями, уселась. Цыплята, наклевавшись мелко нарубленного яйца, сбежались и запутались в ее перьях…

Шалунов повернул и, близко пройдя мимо сторожевого катера, на котором шел Баштовой, направился к группе кораблей, стартовавших во вторую очередь. Под командованием Курасова эти корабли переправляли армейцев Степанова.

Баштовой спал в носовом кубрике сторожевика. Рядом с ним спал Плескачев; лежали, прислушиваясь к наружным шумам, доктор и переводчик Шапс. Тут же устроились еще несколько связистов. Вначале они не решались спускаться вниз, зная, что отсюда в случае беды не выскочить. Но Баштовой первый показал пример, и за ним последовали другие.

На корме, у дымовых шашек, сидел Линник. С хитроватой смекалкой опытного десантника, он все же помедлил лезть вниз и остался наверху. Тут же пристроились с пулеметами Шулик, Брызгалов и два друга — Воронков и Василенко.

Поставив пулеметы строго по ходу корабля, чтобы в случае чего отразить атаку противника (в проливе бродили немецкие БДБ и торпедные катера)[4], все четыре пулеметчика уплотнились в кружок.

Ветер свистел. Изредка корму перехлестывало волной. Все спали или притихли. Подремывал Линник. Этот старый коммунист, рабочий судоверфей и в прошлом рыбак, изучил побережье от Одессы до Херсона и потому в начале войны попросился в морскую пехоту, думая помочь своим знанием берегов, лиманов, засад. Но война отнесла его от родных мест, и вот он — десантник, парторг батальона. Кто-то говорил, что Линник не рыбак, а учитель; кое-кто хотел приписать ему службу у Котовского и еще какие-то лихие дела в Молдавии во время гражданской войны. Слухи эти Линник не подтверждал и прикрикивал на моряков, любивших рассказывать про боевые дела своего парторга.

Линник сражался осторожно, без выкриков, свойственных матросской молодежи, но в тяжелую минуту его грузная и спокойная фигура появлялась «в самый раз». Шуметь и браниться он не любил; его побаивались, хотя в звании он был невелик.

Все знали, что придется проходить минными полями, и все приготовились к разным неожиданностям. Но все также думали, что именно они не попадут в беду — и обойдется. Баштовой так измотался, что вообще ни над чем не задумывался. Ему хотелось выспаться, так как, по примеру прошлых десантов, он хорошо знал: уцепившись за берег, вряд ли придется хоть чуть вздремнуть в первые дни.

На третьем часу похода сторожевик наткнулся на мину. Взрыв пришелся в носовую часть. Баштовой проснулся от удара в голову. Глазами, залитыми кровью, он все же увидел, как Плескачев, разрезанный надвое, исчез в проломе, куда хлынула вода. При свете еще продолжавших гореть аккумуляторных ламп он увидел доктора, поднявшего руки и словно прилипшего к обшивке, койку, сорванную с пазов, мелькнувшую перед глазами раздробленную руку переводчика Шапса.

Потом Баштового опять ударило в голову чем-то тяжелым, и он потерял сознание. Холодная вода, продолжавшая врываться через пробоину, возвратила его к жизни. Он пополз, переваливаясь через трупы, обломки мебели. Теперь было абсолютно темно. Где-то он слышал голос доктора, и это придало сил. Корабль накренился, и потому легче было, привалившись боком, выбираться вверх по узкому трапу. Он судорожно хватался за скользкие поручни, разжимая сцепившиеся пальцы и передвигая руки, не отрывая ладоней. Ухватившись о закраину люка, он почувствовал, что силы окончательно оставили его. Еще немного, и он сорвался бы туда, где клокотало и хрипело. И вдруг невыносимая боль — казалось, его волосы отдирают от черепа — это доктор схватил его за волосы и вытащил на палубу. Гремящая волна окатила их, загасила зеленоватое пламя, ушла.

— Доктор, доктор… — Баштовой беззвучно шевелил губами и, как слепой, шарил пальцами по мокрой палубе.

Но Фуркасова вблизи не было. Подхваченный волной, доктор расшибся о штурманскую рубку и был смыт в море вместе со щупленьким переводчиком. Очнувшись в воде, доктор пробовал плыть, но обмундирование стянуло тело. Он последний раз вынырнул, хватил жадно воздуху. Все закружилось, заплясало перед его глазами. Он еще понимал, что мимо него прошел малый катер, слышал крики. Белые, светящиеся пузырьки пролетали, как пули. И он погрузился в воду… Шум винта погас…

Малый катер, или каэмка, как называли его черноморцы, приблизился к тонущему сторожевику. На катере стояли матросы, здоровые, сильные, вооруженные кинжалами и пистолетами.

— Живых! — предупреждающе орали они. — Только живых!

Десантники столпились у бортов. Матросы каэмки с силой, словно срывая злость за то, что их задерживают, хватали с бортов десантников и швыряли их на дно катера. Шулик возился с пулеметом. Ему помогали Брызгалов и Воронков.

— Бросай пулемет!

— Что же мы без пулемета! — орал Шулик. — Катись, если некогда.

Матросы сняли пулемет и подхватили с палубы Шулика и его друзей. Слышался нервный смех только что спасшегося от гибели Брызгалова.

На сторожевике оставался освещенный заревом Линник.

— Начальник штаба здесь! Баштовой!

— Сигай! — закричал старшина катера. — Сигай, черт пузатый…

— Начальник штаба…

— Сигай вместе с начальником штаба!

— Ранен начальник штаба…

— Берем только живых!

Катер проскользнул по борту. Брызгалов и Василенко схватили Линника за ноги и спустили его вниз головой.

Каэмка была уже в полукабельтове от корабля. Шулик устанавливал на носу пулемет, заправлял ленту в приемник.

— Пока суд да дело, погрею ствол.

Шулик открыл огонь в ту сторону, где искрили крупнокалиберные пулеметы, повернутые немцами для кинжального действия по пляжу высадки.

— Хорош «максимка»! — сказал Шулик. — Ишь притихли… Ну, пора готовиться. Сейчас начнут нас крестить фрицы.

— Баштовой! — убивался Линник. — Человека бросили…

— Спасут его! — прикрикнул на него старшина катера. — Начальника штаба спасут. Не такой человек, чтобы бросили. Ты готовься штаны полоскать — видишь, где ты нужен…

…Звенягин видел, как подорвался на мине сторожевик…

— Начинается, — выдавил он сквозь зубы и приказал идти на помощь горевшему Судну.