Откровения секретного агента - Ивин Евгений Андреянович - Страница 17

— Я думал, если завуч может поклевать по затылку балбеса, — продолжал рассказывать Шутов, — то мне сам Бог велел. Ради дисциплины на уроке можно и отвесить кому-нибудь подзатыльник. Один конопатый в седьмом классе разошелся и не мог остановиться. Я подошел, а он все хихикает. Беру его за ухо и веду через класс к выходу. Потом дал ему под зад, но не рассчитал: он башкой стукнулся об печку и разбил лоб до крови. Завуч говорит: «Иди, улаживай дело с отцом. Он жалобу на тебя накатал». Я малость струхнул — под суд можно загудеть. Взял две бутылки водки, закуска не нужна, у них своей полно, и побрел, как на эшафот, к «мошу Теодору» — мужик Федор, значит. А мош на меня волком смотрит и твердит: «Не имеешь права!» В общем, извинился я, ему мое унижение понравилось. Выпили мы две бутылки водки, потом не помню сколько самогонки, и мош выдал мне на своего балбеса индульгенцию — написал на бумажке, что мне разрешается эту дубину по поручению лично Теодора лупить, когда это будет необходимо. После этого балбес стал шелковый.

Эта история педагогического воспитания подлила масла в наше веселье. Мы хохотали, но я не забывал о своих подозрениях и снова засек их необычные взгляды, а Татьяна даже не удержалась, взяла Лешку за руку. Вдруг я вспомнил, что мне пора ехать в контору. Шутов сказал, что он не спешит и, если я не возражаю, посидит с Татьяной. Конечно, я не возражал! Быстро переоделся, помахал им рукой и выскочил на улицу. Августа стояла за калиткой, видимо, она слышала, что я собрался уходить, и поджидала меня.

— Слепец! — прошипела с презрением, повернулась и вошла во двор. Почему-то она не вызвала у меня никаких чувств, желания так плотно дремали во мне, что Августа своим видом их не разбудила. А вот слово «слепец» хлестнуло меня сильнее кнута: уж я-то знал, что оно означало, сорвавшись именно с ее уст. Августа была здесь моими ушами и глазами — и еще какими! — пока я обучался в Москве различным шпионским искусствам. И, видно, имела точную информацию о моей жене и страстно желала донести ее до моих ушей, показать мне, какая же она сучка. Я не сомневался, что Августа все знала наверняка об их отношениях и с ревнивым наслаждением и ненавистью к Татьяне все мне доложит.

Пока шел к автобусной остановке, закипал злостью и накручивал себя. Вот уж действительно так, как говорил своей жене мудрый еврей: «Если я пересплю с женщиной, то это мы сделали с тобой, а если ты с чужим мужчиной — то это факают нас с тобой. Большая разница!»

Завтра мы переезжаем на свою квартиру, там не будет Августы, и Лешке с Татьяной будет раздолье, когда я буду уходить в ночную смену. Неприятная это штука — знать, что твоя жена тебе изменяет, и быть в этом уверенным, даже если и не поймал их с поличным. Я не мог еще уяснить, что меня тревожит, помимо злости на Татьяну. И уже когда ехал в автобусе, вдруг ясно понял, что Шутов превратился в реальную угрозу моей будущей карьере разведчика. Если у них зайдет слишком далеко, Татьяна может отказаться ехать со мной за кордон. Именно это меня тревожило, а вовсе не ревность, потому что я честно себе признавался — Татьяну я не люблю. Она мне нужна, как она сама выразилась, чтобы советский разведчик не бегал по бардакам. Женщина для разведчика, помимо этого, представляет и ту опасность, что в постели мужчина может раскрыться больше, чем следует, и поставить свою миссию под угрозу провала. Я вспомнил Киру, мы с ней в постели были настолько откровенны, что я знал о ней все, наверно все, и сам рассказал ей о своих планах на будущее. Но она — сотрудник КГБ, и до того, как стала женой Григория Андреевича, крупного партийного бонзы, внедрялась к иностранцам. Что это была за работа, я и так догадался: ее подкладывали под иностранцев и делали компрометирующие снимки, очевидно, в постели. Я вспомнил, Кира как-то сказала, что Григорий Андреевич изъял из архива и картотеки КГБ все, что касалось ее, и она теперь «чиста».

Перед конторой мне повстречался Игорь Ильин. Он шел как сомнамбула, бледный и отрешенный. Я подумал, что он заболел.

— Дружище, что с тобой? — воскликнул я сочувственно. — Ты болен? Давай я отвезу тебя домой, у меня еще почти час времени.

Он взглянул на меня с тоской в глазах и покачал отрицательно головой.

— Я здоров, но лучше сдохнуть!

Э-э-э! В таком состоянии его отпускать нельзя, что-то, видно, стряслось. Я взял его под руку и повернул с ним к троллейбусной остановке.

— Ты можешь мне рассказать? Тогда расскажи! Ты знаешь, я не воспользуюсь твоей информацией. Мне совсем ни к чему на тебя доносить. Пусть будет хоть десять инструкций, я не буду стукачом среди своих.

Он немного поколебался, снова поглядел на меня своими тревожными глазами и, махнув рукой, сказал:

— Мою квартиру ограбили! Там были два пистолета: «вальтер» и «бульдог». Я взял их на обыске у японца на Сахалине пять лет назад и скрыл. Пожалел детишек этого японца. Его бы расстреляли, тогда было модно козлами отпущения делать корейцев, а японцев — тем более. Честно говоря, никаким он шпионажем не занимался, его поймали на берегу моря, собирал морскую капусту в зоне нашего боевого аэродрома в Корсакове.

— И что ты хотел сейчас? Подписать себе приговор? Знаешь, что после этого начнется?

— Знаю! Будет большой шум. Аркадия подведу, с него первого шкуру спустят.

— Ты думал, только на Сахалине идет охота за козлами отпущения? Правильно, Аркадий будет одним из первых. Кто тебя тянет за язык? Были пистолеты, а теперь их нет. И заткнись!

— Но если они станут стрелять: там же полные обоймы. Поймают стрелка и тогда выйдут на меня.

— Игорь, ты почти двадцать лет на оперативной работе, а психологию преступного мира не знаешь. Пойди к ребятам в уголовку и спроси: хоть один, пойманный с оружием, признался, где он его взял?

— Ты прав, зачем им признавать еще и кражу в моей квартире?

Игорь заметно повеселел и уже не глядел на меня затравленными глазами.

— Да, ты прав по всем статьям. Тот, кто ограбил мою квартиру, с оружием не балуется. Значит, он его продаст кому-то, а тот еще дальше. Цепочка где-нибудь разорвется.

— А как с японцем? Его посадили?

— В общем-то не за что: ни одной стоящей улики. Даже золота не было — нищета невообразимая. Шестеро маленьких япончиков — сам понимаешь.

— Что, бывало и золото?

— Конечно. Ребята на обыске всегда чего-нибудь прихватывали, друг друга не стеснялись. Я ничего не брал. Однажды делали обыск у дочери семеновского офицера, ее подозревали в связях с японской разведкой. Связь была, конечно, призрачная, думали, при обыске все выясним. Часа четыре рылись — ничего. Уголь во дворе чуть не по кусочку перебрали, землю зондировали — ничего. А потом я стою на кухне рядом с хозяйкой, она смотрит мне в глаза, руки сложены на груди, приоткрывает ладонь и показывает на пальце перстень с большим камнем, а сама тихо шепчет: «Возьми себе, все равно пропадет». Снимает перстень, зажимает в кулаке и явно намеревается мне его сунуть. Я от нее попятился, а сам озираюсь, может быть, кто из ребят видел. «Дурак!» — прочитал я по ее губам. И действительно, дурак: наш старшой обнаружил этот перстень, выхватил у нее из руки и сунул в карман. Я видел эту сцену, после обыска он предупредил меня: «Ты ничего не видел!» Все знали, что я на обысках ничего не беру, поэтому и оказался в Молдавии: когда подбирали кадры для укрепления службы наблюдения, старшой меня порекомендовал и характеристику дал — хоть сразу в рай.

— С тобой теперь все в порядке? Можем вернуться в контору? — спросил я Игоря, испытывающе заглянув в его глаза.

— Да, можем идти работать. Хорошо, что я тебя встретил, а то бы наломал дров.

Мое дежурство прошло без приключений, никаких событий не случилось, нарядов на отслеживание врагов и антисоветчиков не поступало, поэтому вся смена томилась от безделья. Игорь тихо бренчал на гитаре и пел блатные песни, четверо резались в домино, Ткаченко решал кроссворд из «Огонька», я прилег на диван и уснул спокойным безмятежным сном. Ни сердце, ни интуиция, ни еще какая-то сверхъестественная сила не мучили меня предчувствиями большой личной катастрофы. Я спал, а ком неприятностей уже катился с горы, обрастая все большей массой. Нет, я не чувствовал ничего. Может, врут, что люди чувствуют неприятности за день, за два. Наверно, я толстокожий и меня трудно пронять. Во всяком случае, я был в полном благодушии, когда время катастрофы наступило.