Всевышнее вторжение - Дик Филип Киндред - Страница 17

• Предыдущая
• 17/56
• Следующая

Ключевым фактором было взаимоналожение, и ничто, кроме голограммы, не позволяло осуществить его достаточно тонким и эффективным образом. Однако он знал, что когда-то давным-давно этот способ расшифровки уже применялся к Писанию. Элиас, которого он попытался порасспросить, проявил явное нежелание обсуждать эту тему, и мальчик её оставил.

А год назад приключился весьма неприятный случай, приключился в церкви, когда Элиас привёл туда мальчика на четверговую заутреню. Эммануил не был ещё конфирмован, а потому не мог принимать причастие. Пока все прочие прихожане толпились у поручня, Эммануил продолжал сидеть и молиться. Пастор обносил прихожан дароносицей, обмакивая просфорки в освящённое вино и торопливо проборматывая: «Кровь Господа нашего Иисуса Христа, пролившаяся твоего спасения ради…» – и тут вдруг Эммануил встал со своего места и сказал, спокойно и громко:

– Крови там нет, и тела – тоже. Пастор осёкся и взглянул в его сторону.

– У тебя нет власти и права, – сказал Эммануил, а затем повернулся и вышел из церкви. Через минуту Элиас нашёл его в машине, мальчик безмятежно слушал радио.

– Так делать нельзя, – сказал Элиас, запуская мотор. – Нельзя ни в коем случае. Они заведут на тебя досье, а нам с тобой только этого и не хватало. – Он был вне себя от ярости.

– Я видел, – сказал Эммануил. – Это были просто просфорки и просто вино.

– Ты имеешь в виду внешнюю, случайную форму. А по сокровенной сути…

– Там не было никакой сути, отличной от внешнего проявления, – упрямо сказал Эммануил. – Чуда не случилось, потому что священник не был священником.

Дальше и до самого дома они не разговаривали.

– Неужели ты отрицаешь чудо пресуществления? – спросил Элиас вечером, укладывая мальчика в постель.

– Я отрицаю то, что произошло сегодня, – сказал Эммануил. – Там, в том месте. Я туда больше не пойду.

– Мне бы хотелось, – сказал Элиас, – видеть тебя мудрым, как змий и простым, как голубь.

Эммануил смотрел на него и молчал.

– Они убили…

– Они не властны надо мной, – сказал Эммануил.

– Они могут тебя уничтожить. Они могут подстроить новый несчастный случай. В будущем году я должен отдать тебя в школу. Слава ещё Богу, что из-за повреждённого мозга школа твоя будет особая. Я очень надеюсь, что они… – Элиас неловко замялся.

– Спишут всё, что заметят во мне необычного, на счёт повреждённого мозга, – закончил за него Эммануил.

– Да.

– А было это повреждение умышленным?

– Я… Возможно.

– Ну вот, а теперь пригодилось. – Вот только знать бы моё настоящее имя, подумал Эммануил. – Почему ты не можешь сказать мне моё имя? – спросил он вслух.

– Твоя мать тебе говорила, – отвёл глаза Элиас.

– Моя мать умерла.

– Ты скажешь его сам, со временем.

– Хорошо бы поскорее. – И вдруг у него возникла странная мысль: – А не потому ли она умерла, что сказала моё имя?

– Не знаю. Может быть.

– И потому-то ты и не хочешь его сказать? Потому, что оно убьёт тебя, если ты его скажешь? А меня не убьёт.

– Это не имя в обычном смысле слова. Это приказ.

Всё это отложилось в его мозгу. Имя, бывшее не именем, а приказом. Это приводило на память Адама, который дал животным их имена. В Писании про это сказано: «…и привёл их к человеку, чтобы видеть, как он назовёт их…»

– А сам-то Бог знал, как человек назовёт их? – спросил он однажды Элиаса.

– Язык есть только у человека, – объяснил Элиас. – Только человек способен его породить. А кроме того, – он пристально взглянул на мальчика, – дав тварям имена, человек установил свою власть над ними.

То, что ты назвал, подпадает под твою власть, понял Эммануил. Откуда следует, никто не должен произносить моего имени, потому что никто не имеет – или не должен иметь – власти надо мной.

– Бог сыграл с Адамом в игру, – сказал он. – Ему хотелось посмотреть, знает ли человек их верные имена. Он проверял человека. Бог любит играть.

– Я не уверен, что в точности знаю, так это или нет, – признался Элиас.

– Я не спрашивал. Я сказал.

– Вообще говоря, это как-то плохо ассоциируется с Богом.

– Так, значит, природа Бога известна?

– Его природа неизвестна.

– Он любит играть и забавляться, – сказал Эммануил. – В Писании сказано, что он отдыхал, но мне что-то кажется, что он играл.

Он хотел ввести своё «играл» в голограмму Библии как добавление, однако знал, что этого делать нельзя. Интересно, думал он, как изменилась бы тогда общая голограмма? Добавить к Торе, что Бог обожает развлечения… Странно, думал он, что я не могу этого добавить. А ведь кто-то непременно должен добавить, это должно быть там, в Писании. Когда-нибудь.

Он узнал про боль и смерть от умирающего пса. Пёс попал под машину и теперь лежал в придорожной канаве, его грудь была раздавлена, из пасти пузырилась кровавая пена. Он наклонился над псом, и тот посмотрел на него стекленеющими глазами, уже успевшими заглянуть в другой мир.

Чтобы понять, что говорит пёс, он положил руку на жалкий обрубок хвоста.

– Кто осудил тебя на такую смерть? – спросил он пса. – В чём ты провинился?

– Я ничего не сделал, – ответил пёс.

– Но это очень жестокая смерть.

– И всё равно, – сказал ему пёс, – я безвинен.

– Случалось ли тебе убивать?

– Конечно. Мои челюсти нарочно приспособлены для убийства. Я был создан, чтобы убивать меньших тварей.

– Убивал ли ты ради пропитания или для забавы?

– Я убиваю с восторгом, – сказал ему пёс. – Это игра. Это игра, и я в неё играю.

– Я не знал про такие игры, – сказал Эммануил. – Почему собаки убивают и почему собаки умирают? Почему существуют такие игры?

– Все эти тонкости не для меня, – сказал ему пёс. – Я убиваю, чтобы убивать, я умираю, потому что так нужно. Это необходимость, последний и главный закон. Не живёшь ли и ты, чтобы убивать и умирать? Не живёшь ли и ты по тому же закону? Конечно же, да. Ведь и ты – одна из тварей.

– Я поступаю так, как мне хочется.

– Ты лжёшь самому себе, – сказал пёс. – Один лишь Бог поступает так, как ему хочется.

– Тогда я, наверное, Бог.

– Если ты Бог, исцели меня.

– Но ты же подвластен закону.

– Ты не Бог.

– Бог возжелал этот закон.

– Вот ты сам всё и сказал, сам и ответил на свой вопрос. А теперь дай мне умереть.

Когда он рассказал Элиасу про издохшего пса, тот продекламировал:

Путник, пойди возвести нашим гражданам в Лакедемоне, Что, их заветы блюдя, здесь мы костьми полегли.

– Это про спартанцев, павших при Фермопилах, – пояснил Элиас.

– А зачем ты мне это прочитал? – спросил Эммануил.

Вместо ответа Элиас сказал:

Путник, пойди возвести нашим гражданам в Лакедемоне, Что, их заветы блюдя, здесь наши кости лежат.

– Ты имеешь в виду собаку? – спросил Эммануил.

– Я имею в виду собаку, – сказал Элиас. – Нет разницы между дохлой собакой в придорожной канаве и спартанцами, павшими при Фермопилах.

Эммануил понял.

– Нет никакой, – согласился он. – Ясно.

– Если ты можешь понять, почему умерли спартанцы, ты можешь понять всё до конца, – сказал Элиас и тут же добавил:

Путник, пойди возвести нашим гражданам в Лакедемоне, Что наши кости, здесь лёжа, все их заветы блюдут.

– И про собаку, – попросил Эммануил. Элиас с готовностью откликнулся:

– Спасибо, – сказал Эммануил.

– Так что там было последнее, что сказала собака? – спросил Элиас.

– Пёс сказал: «А теперь дай мне умереть».

– Lasciateme morire! E chi volete voi che mi con-forte. In cosi dura sorte, In cosi gran martire?

– Что это такое? – спросил Эммануил.

– Самое прекрасное музыкальное произведение, сочинённое до Баха, – сказал Элиас. – Мадригал Монтеверди «Lamento D'Arianna». Это значит: «Дай мне умереть! Да и кто, ты думаешь, смог бы утешить меня в моём горьком несчастье, в таких нестерпимых муках?»

• Предыдущая
• 17/56
• Следующая