Набат - Цаголов Василий Македонович - Страница 6

Не вставая, передвинула костылем плошку в угол. Щенок улегся у нее в ногах, положил голову на лапы.

— Тебе бы натолкать еды в брюхо побольше, тогда и кровь на морозе заработает. На холоде будешь жить, а не в хате, понял? Что же из тебя получится, ежели оставить тебя в тепле? Одна мямля.

Посадила щенка себе на колени, погладила.

— Поговорили и хватит, ишь, нежности развели, пора тебе идти на свое место. У каждого есть место, путать их нельзя, а то что получится?

Спустила щенка на пол, костыли подмышки да к двери, и он семенит за нею доверительно.

В сенях — как будто для щенка подготовили — стоял ящик со стружками. Туда и посадила его Анфиса.

— А подрастешь — на дворе поселишься… Еще пожалеешь, что увязался за мной. То бы жил, дурья голова, в райцентре…

Прикрыла за собой дверь, выключила свет, нашла в наступившей темноте кровать, опершись рукой на деревянную спинку, присела на самый краешек и стала раздеваться. Раздеваясь, подумала о сыне и снохе: «Это теперь что? Каждый раз будут их звать в город?»

Залезла под одеяло, улеглась на спину, вытянув руки вдоль тела, перевела дыхание и словно ношу сбросила.

Думать ни о чем не хотелось, насильно заставляла себя уснуть, но в голову лезло всякое. Мысли были неприятные, но как их не отгоняла, а они все равно наседали: в борьбе с ними и сдалась. И приснилось ей, как молоденький взводный вскинул высоко над головой руку с пистолетом.

«За мной!»

И бросился вперед, а за ним Анфиса. Но вскоре она потеряла его из виду.

Проснулась вся в холодном поту, того и гляди сердце выскочит. В ушах звенел собственный голос: «Не подступись, убью!»

Поставила упавший костыль на место в изголовье да опять улеглась, но сон пропал, лежала, и не то чтобы размышляла о своей жизни, вспоминала разное, вернее всего, оно само всплывало из прошлого, не надо было напрягать память, да и не очень-то любила она копаться в том, что уже осталось позади.

…Идет она по улице, к кузне направилась, значит каждая жилка в ней играет, чувствует, из-за калиток ее сопровождают взгляды, и от того в ней уверенности — ой-ой! А на нее гляди не гляди, все равно себе в душу никому не даст влезть — там место для одного только Мишки, соседского парня. Правда, в станице никто не догадывался ни о чем. Приспеет время, и Мишка уведет ее с посиделок, всем тогда станет ясно что к чему.

У кузни парни сидели на одной стороне, образовав полукруг, а напротив устроились девчата и перебрасывались шутками. Когда же появилась Анфиса и отвесила общий поклон, все умолкли. Неприятно стало на сердце у Анфисы от такой тишины. И вдруг чей-то девичий голос затянул звонко:

У нее вспыхнуло лицо. Частушка — это ничего, а вот чего Марийка старается больше всех, ее задиристый голос выводит:

Поднялся Мишка, поправил обеими руками картуз, надвинул на глаза поглубже, словно собирался пуститься в пляс и перед этим проверил, надежно ли он сидит на голове; разбросал руки в стороны и в ответ:

Девчата зашептались между собой. Кого выберет? — слышится их тихий смех. А он — высокий, стройный, шаг пружинист, — идет прямо к Анфисе, взял ее за руку, ведет в круг:

Усадил он девушку на скамью, поцеловав всенародно в губы.

Явилась она домой, а вперед ее с посиделок новость пришла: «Мишка выбрал в жены Анфису!» Спросила мать: «Это правда?» Голос у нее не то что строгий, но выдает скрытое недовольство.

Ей бы признаться матери, а она постеснялась. Не дождавшись ответа, мать сказала, теперь уже не таясь, строго: «Ты еще молодая».

…Натянула Анфиса одеяло до самого подбородка, произнесла вслух.

— Ах, едят тебя мухи!

Присела в кровати, вспомнила о раме для «Новатора», забеспокоилась. Делать нечего, влезла в холодную одежду: за это время из хаты выдуло тепло, со всех углов тянуло сыростью, на что она привычная к такому и то зябко поежилась. Ей бы с вечера на печь, в последний год что-то тянет к теплу, но Санька не разрешает, все тычет носом: «Цивилизация вокруг, понимаешь, а ты по-пещерному живешь!» Дура она и есть, дура вывернутая, куда только смотрел Джамбот? Да лежать на печи — одно лекарство. Вот отстроят в колхозе общий дом, пускай молодые переходят туда жить. Поживет Санька где-нибудь на пятом этаже да скоро побежит назад. Это и говорить не надо. Пусть катится, а она корову купит, председатель не откажет в кормах, как-нибудь управится со скотиной, дело знакомое.

Вышла в сени, а щенка нет в ящике со стружками, удивилась. Плотно прикрыла дверь в комнату да еще для надежности задом придавила, и выбралась во двор. Сразу же мороз тонкими иглами принялся колоть щеки, шею… Где же щенок? Забился, наверное, куда подальше, ночь-то вон какая холодная. Огляделась и увидела: сидит на снегу, задрав кверху морду, будто принюхивается.

— А ты, малыш, ученый!

Нагнулась, ласково почесала у него за ухом, и щенок вскочил на лапы, лизнул ей руку.

— Ишь ты… Не дам тебя в обиду, не дам.

В морозной тишине прозвучал голос прежней Анфисы, той самой, на которую была вся материна надежда: не растратит крестьянскую душу, выстоит, как выстояли до нее бабы из рода Самохваловых.

В столярной Анфиса затопила железную печурку с прогоревшим верхом, жар быстро заполнил комнату, скинула пальто, поплевала на ладони и принялась за раму для стенгазеты. Строгала и рассуждала: почаще бы налетала эта самая комиссия да без предупреждения, тогда, глядишь, в ее приездах будет толк. А так какая польза, если за год вперед раззвонили, что пожалуют…

Уже рассвело, когда она провела ладонью по рамке, как бы передала дереву свой запас ласки, добрых чувств, как бы напутствовала служить людям, и поставила на самое видное место; вбежит секретарь и скажет: «Ну, что же вы…», а рама весело глядит на нее.

Но не дождалась секретаря Анфиса, и тогда сама понесла раму. Лучше бы не ходила. Встретились они в коридоре. Чем-то озабоченная секретарь на бегу известила скороговоркой: «Не приедут, поставьте в угол», а на раму и не взглянула. Стало до боли обидно Анфисе за дерево, оно же пело под руками, радовалось чему-то. Делать нечего, занесла раму к парторгу, старательно положила на стол поверх газет и журналов, да и пошла прочь, размышляя: «Ладно уж, я сделала все по уму и сердцу, а там как хотят».

По дороге в столярную встретила механика.

— Ты где ветрилась вчера? — спросил он и, не дожидаясь ответа, добавил: — Ступай к ремонтникам, давеча спрашивали тебя, зачем-то им понадобилась.

Повиснув на костылях, Анфиса строго отрезала:

— Здоровкаться надо бы.

— А и верно. Привет! — спохватился механик, махнул рукой, мол, замотался, однако, с вами и убежал.

Улыбнулась она, глядя, как быстро удалялся механик. Ишь, засандаливает. Ну, а ей к ремонтникам, так к ремонтникам, где ни работать, только бы не сидеть без дела.

В недостроенных мастерских сквозило со всех сторон, в самом центре трещали поленья, костер тесно обступили трактористы, над кем-то потешались, а когда увидели Анфису, то сразу же к ней:

— О Молчунья, ты жива?

— Как твой кобель?

Чтобы разом покончить с этим, она спросила:

— Кончай гордыбачить. Чего искали? Или у кого под задом горит?

Раздался дружный хохот.

Анфиса направила костыли к широкому проему в стене, да на нее налетела комсомольский секретарь, размахивая газетой.