Душевная травма
(Рассказы о тех, кто рядом, и о себе самом) - Ленч Леонид Сергеевич - Страница 27

— А ты вдобавок ко всему ее оскорбил! — жестко заключает Соломахин. — Ты помнишь, как ее обозвал?

— Не помню. Я не злопамятный!

— Ты ее обозвал мокроносой устрицей. Согласись, что это звучит… не очень элегантно в устах мужчины, когда он говорит с пожилой женщиной да еще своей подчиненной. И потом… где ты видел носы у устриц? Они ведь в раковинах живут.

— Вот она и сидит у себя в отделе, как устрица в раковине. Ничего не видит, ничего не слышит. Это образное выражение, а не оскорбление!

С трудом сдерживая раздражение, Соломахин поднимается:

— В общем, Павел Петрович, я бы на твоем месте вызвал к себе Жилкину и извинился перед ней за свою грубость.

В словах Соломахина Павлу Петровичу чудится зловещий тайный смысл, тонкий намек, даже подвох.

— Постой! Как это надо понимать: «Я бы на твоем месте»? Это что, твое указание, совет или… может быть, мечта?!

Павел Петрович сардонически усмехается, но Соломахин уходит, бросив в дверях:

— Можешь не извиняться. Поступай так, как тебе твоя гражданская совесть велит.

…Соломахин давно ушел, а Павел Петрович все никак не может успокоиться.

«Я бы на твоем месте…» Да он спит и видит, как бы ему сесть на мое место. Вот его и прорвало! Когда я ему ввернул насчет «мечты», его аж перекосило. Знаем мы таких «мечтателей»! Давно уже, поди, копает против меня. И копает, и капает! А тут такой удобный повод подвернулся, чтобы накапать!.. Может быть, вызвать сейчас Жилкину сюда и быстренько извиниться? Упредить Соломахина? Спросят — я скажу: «Да, я погорячился, но я же извинился перед этой устрицей, что вам еще нужно от меня»?.. Нет, нельзя извиняться, извинение — это признание факта, которым он все равно будет козырять, играя против меня… Ах, Соломахин, Соломахин! Ладно, посмотрим, кто кого!..

Как известно, лучший вид обороны — наступление. Но сначала надо провести разведку боем.

Павел Петрович вызывает машину и уезжает. Возвращается он в конце рабочего дня — благодушный и умиротворенный. Результаты разведки самые положительные. Он точно выяснил, что Соломахин не «копает» и не «капает». Про Жилкину из планового отдела Павел Петрович, конечно, уже забыл. Но увы, о ней ему напоминает Людочка, вызванная звонком в кабинет.

— Ну что тут у вас нового? Кто мне звонил?

— Павел Петрович, Жилкину увезли! — выпаливает Людочка.

— Как увезли?! Куда?

— Ей стало плохо. Пришлось вызывать «неотложку». И ее отправили домой. Товарищ Соломахин недавно позвонил ей, ее домашние сказали, что ничего страшного нет, но придется немного полежать.

— Та-а-ак! Ну ладно. Идите.

Людочка уходит с непроницаемым лицом. Павел Петрович нервно перекладывает папки с неподписанными бумагами с места на место. Опять неприятность, черт побери! Как бы Соломахин не стал давить на этот клапан!

Павел Петрович берет чистый лист бумаги и быстро пишет:

«Товарищ Жилкина! В моих словах „мокроносая устрица“, сказанных по вашему адресу, нет ничего обидного для вас, поскольку я тут не намекал на ваш природный недостаток, а имел в виду совсем другое. Поправляйтесь, выходите на работу, я вас вызову и объясню вам для пользы дела, как старший товарищ, смысл этого чисто образного выражения…»

Чуть подумав, Павел Петрович дописывает свое извинительное послание:

«А пока желаю вам здоровья и счастья в личной жизни».

Поставив свою подпись, он снова нажимает кнопку настольного звонка с табличкой «секретарь» и, когда в кабинете мгновенно появляется Людочка, говорит ей:

— Перепечатайте это самолично и у меня в кабинете. В четырех экземплярах. Первый пошлите Жилкиной домой, второй — Соломахину, третий — в местком. Четвертый экземпляр оставьте для себя.

— Хорошо, Павел Петрович!

— Да, еще вот что. — Павел Петрович достает из кошелька трешницу и дает Людочке. — Купите у нас в буфете апельсинов. Кило. Даже можно полтора. И пошлите Жилкиной вместе с моим письмом. От меня. Вам все понятно?

— Все, Павел Петрович!

Людочка уходит за машинкой, а Павел Петрович придвигает к себе папку с недописанными бумагами и берется за работу. Он спокоен и умиротворен. Попробуйте теперь под него подкопаться! То-то!..

В ателье химчистки, в котором Нюра служит приемщицей, в этот утренний час тихо и пусто.

Клиенты что-то не заходят. Анну Семеновну, свою напарницу, Нюра послала на фабрику. Фабрика задержала выполнение срочных заказов, недовольные заказчики наседают на Нюру со своими жалобами, угрозами и упреками, все нервы из нее вытянули. Вот она и упросила пожилую Анну Семеновну поехать вместо нее к директору фабрики — ругаться.

— Ты там выдай ему дрозда как следует! — сказала Нюра, снаряжая Анну Семеновну в поход.

— Сама могла бы поехать! — проворчала Анна Семеновна, запихивая в походную хозяйственную сумку квитанции на злополучные заказы.

— У меня, Семеновна, характер чересчур нежный, я стесняюсь с начальством обращаться. А ты женщина боевая, напористая, как танк!

— Ладно! — сказала польщенная Анна Семеновна. — Я это начальство так проутюжу, наскипидарю, что оно у меня кузнечиком запрыгает. Заодно уж и на рынок забегу за помидорчиками. Прощай, дочка, не горюй, вернусь к обеду.

Чмокнула Нюру в толстую щеку и ушла, очень довольная поручением.

Нюра осталась одна. Тикают ходики на стене. Скучно! Взяла книгу про шпионов, прочитала две страницы — очень похоже на ту, что читала позавчера. Может быть, та же самая книга? Посмотрела на заглавие — другая. А все-таки очень похоже! От скуки напала зевота. Сидит Нюра за своим прилавком и зевает. Аппетитно, с хрустом. От вычищенных пиджаков, брюк, жакетов и платьев, висящих на плечиках в соседней комнате, в приемку тянет сладковатым, противным запашком. Химия!

«Хоть бы заявился какой-нибудь клиент позанятнее! — думает Нюра, подавляя набежавший снова зевок. — Хоть бы развлек как-нибудь!»

И тут в ателье входит плечистая женщина с портфелем, в очках с золочеными дужками. Лицо строгое, тонкогубое — очень знакомое. Ой, так это же Баранчикова Маргарита Павловна! Не то инспектор, не то ревизор, в общем — начальство!

— Здравствуй, Медвежкина! — Голос у Маргариты Павловны Баранчиковой холодный, с каким-то неприятным дребезжанием. Нюре сразу делается не по себе.

— Здравствуйте, Маргарита Павловна. Присаживайтесь на стульчик, он чистый. Что это вы к нам пожаловали, Маргарита Павловна?

Загадочная усмешка трогает тонкие губы ревизора.

— Ну, как идут дела, Медвежкина?

— Ничего, Маргарита Павловна, надеемся план вытянуть. Вот только фабрика нас подводит со срочными заказами. Вы бы нажали на них!

— Клиенты, поди, жалуются?

— А как же, Маргарита Павловна! Конечно, жалуются. На днях пришел один парень, очень симпатичный, принес выходной костюм — черное трико, залил, бедняжка, подсолнечным маслом! Приняли на срочный. А фабрика задерживает! Парень чуть не плачет. «У меня, говорит, свадьба, а вы обрекаете меня ехать — и куда? — во Дворец бракосочетаний — и в чем? — в каждодневных рабочих штанах! Разве, говорит, такие штаны сочетаются с таким торжественным моментом в жизни, как бракосочетание человека?» Очень занятный парень, чудачок. А мы чем виноваты, если фабрика не справляется?

Не слушая Нюру, Маргарита Павловна Баранчикова роется в своем портфеле, шуршит бумагами. Потом извлекает из его недр почтовую открытку.

— А вот такую клиентку ты помнишь, Медвежкина? Ее фамилия Сидоркина Евгения, студентка. — Она впивается глазами в Нюрино лицо.

Нюра краснеет под этим сверлящим взглядом, потом бледнеет, морщит лоб — вспоминает.

— Студентка Сидоркина? Помню! Она платье приносила вечернее, нарядное, тоже чем-то залила, чем — не помню. Но мы для нее все сделали, что могли, Маргарита Павловна, я даже сама, когда была на фабрике, говорила с мастером, с Николаем Сергеевичем, просила обратить внимание. Неужели пожаловалась Сидоркина?