Душевная травма
(Рассказы о тех, кто рядом, и о себе самом) - Ленч Леонид Сергеевич - Страница 22

Смолкин выбрал бритву с популярным названием — красавицу на белом шнуре со змеиными извивами.

Заплатив деньги в кассу, он получил из ручек Бэмби с челочкой на лбу свою покупку, аккуратно завернутую в фирменную бумагу, отечески улыбнулся прелестной продавщице и вышел из магазина «Подарки любимым», вполне довольный жизнью и самим собой.

Это чувство не покидало его весь день. В учреждении дела его решались одно за другим без всяких осложнений, в учрежденческой столовой его вполне сносно, а главное — недорого, накормили, ничто не предвещало Смолкину огорчений и неприятностей. Они начались лишь вечером, в гостинице. Да, я забыл сказать, что Смолкину вообще везло в этот приезд — он, например, с легкостью, поразившей его самого, получил одноместный номер в хорошей новой гостинице.

Вы уже, наверное, догадались, почему огорчился приезжий Смолкин? Бритва — подарок любимому мужчине — не работала.

В футляре для бритвы Смолкин обнаружил визитную карточку магазина «Подарки любимым» — из дорогого картона, с надписью, выполненной типографским способом затейливой вязью: «Поздравляем с покупкой!» Это его особенно рассердило и возмутило.

— На черта мне нужны ваши поздравления! — вслух подумал Смолкин. — Придется теперь с ходу сдавать новую бритву в ремонт. Но в магазин завтра все-таки зайду, прочту им нотацию.

Прочитать нотацию, однако, не удалось, потому что изысканно вежливый, идеально выбритый, благоухающий импортным одеколоном директор магазина «Подарки любимым» сам прочел нотацию Смолкину в своем уютном кабинете, куда проник настойчивый приезжий.

— Ваши претензии, дорогой товарищ, вы обращаете не по адресу, — внушал он Смолкину, которому, видимо, но забывчивости не предложил сесть. — Их надо адресовать заводу, а не нам, магазину.

— Но меня-то с покупкой поздравил не завод, а вы, магазин, — резонно возразил ему Смолкин и положил на директорский стол визитную поздравительную карточку. Директор снисходительно улыбнулся, — так улыбается многоопытный взрослый дядя, когда неразумное дитя докучает ему своими бессмысленными жалобами, и сказал вежливо, но твердо:

— Дорогой товарищ, не надо учить нас культуре торговли. Нехорошо! Нетактично!

Смолкин смутился и быстро покинул уютный директорский кабинет.

К себе в гостиницу он попал лишь к вечеру. Новую бритву — со знаком качества! — Смолкин сдал в гарантийный ремонт еще утром, и — ура! ура! — там ее починили. Ему очень хотелось отлежаться в постели у себя в номере, дать отдых гудящим ногам и ноющей спине, но предварительно надо было поесть.

Ресторанный зал был переполнен. Смолкин сунулся было к свободному столику, но пробегавший мимо официант бросил на бегу:

— Этот столик не занимайте! Заказной!

Смолкин успел, однако, мертвой хваткой вцепиться в рукав официантского пиджака.

— А где мне можно сесть?

— Где хотите!

— Я хочу здесь!

— Здесь нельзя!

— А там можно? — Смолкин заметил еще один свободный столик подле эстрады у стены и показал официанту на него.

— Там можно! — сказал официант с какими-то зловеще-загадочными нотками в голосе, вырвался из рук Смолкина и убежал.

Смолкин сел за указанный ему столик, посмотрел на стену — на ней висел плакат с броской надписью в красках: «Желаем Вам хорошо отдохнуть у нас», вздохнул с облегчением и погрузился в изучение длинного списка кушаний и напитков. Отдыхать так отдыхать! Но тут на эстраду вышли музыканты в белых пиджаках и оранжевых сорочках с зелеными галстуками-бабочками. Длинноволосый молодец с баками приложил к губам блистающую серебром трубу и задудел, как архангел, созывающий живых и мертвых на Страшный суд по случаю конца света. Другой длинноволосый молодец с баками чуть покороче замолотил в барабан; лысый, сухонький пианист застучал по клавишам рояля с неистовой силой — откуда она взялась у столь хилого на вид существа? — ночным филином заухал контрабас. Смолкин мгновенно оглох, уронив на пол меню. Так он просидел минут сорок. Никто не подходил к нему принять заказ. Наконец промелькнул мимо знакомый официант. Изловчившись, Смолкин ухватил его за фалды, пригнул к себе, прокричал сквозь рев и грохот оркестра:

— Друг! Товарищ! Брат! Пересади меня отсюда, Христом-богом прошу!

Официант вежливо, но непонимающе улыбнулся и прокричал в ответ явно не по существу:

— Мы не виноваты, нас кухня задерживает!

Что оставалось делать Смолкину? Он поднялся и, пошатываясь, с распухшей головой, побрел к себе в номер.

Утром предстоял отъезд домой. Захотелось позвонить по телефону жене, услышать ее голос, сказать, что вот, мол, даже не поел сегодня твой бедный Инокеша, — пусть пожалеет!

Смолкин набрал нужный ему номер междугородной телефонной станции. На двадцатом длинном гудке мелодичный женский голосок сказал: «Ждите!» — и наступило молчание. Через полчаса Смолкин не выдержал и положил трубку на рычаг. Снял — молчание! Еще через полчаса телефон ожил. Настойчивый Смолкин снова набрал номер междугородной станции. На двадцать пятом длинном гудке другой женский голосок, столь же мелодичный, опять сказал: «Ждите!» И снова наступило молчание. Смолкин устроился в кресле подле столика с телефоном поудобнее и решил про себя: «Хорошо! Буду ждать и дождусь соединения, черт вас возьми!»

Проснулся он от стука и, открыв глаза, увидел, что трубка, выпавшая из его ослабевших рук, лежит на полу расколотая. Она издавала короткие не то взвизги, не то стоны — что хотите, но только не гудки! Так и не удалось ему позвонить домой, так и не пожалел никто в тот вечер бедного Инокешу!

Утром Смолкин подошел к дежурному администратору на этаже, величественной даме в седом парике, и честно признался в том, что разбил телефонную трубку.

Величественная дама вежливо улыбнулась ему и сказала:

— Вам придется спуститься вниз и уплатить в кассу штраф за трубку.

Она назвала сумму. Смолкин вздрогнул, подумал: «Ого! Вагон-ресторан побоку. Придется ехать всухомятку!»

На языке его уже лежало крепкое словцо, но, спохватившись, он проглотил его и ответил даме, как полагается, с такой же убийственно вежливой улыбкой:

— Спасибо за внимание! Сейчас уплачу!

И пошел вниз пешком, — лифт не действовал.

Сережка жил с отцом и матерью в маленьком городке «в самой сердцевине России» — так говорил Сережкин отец, учитель местной школы.

Сережке городок нравился. Нравились его трехоконные одноэтажные домики и дощатые тротуары. А больше всего нравился соседский двор, куда можно было запросто зайти поговорить с козой Бяшкой, понимавшей человеческий язык.

Стоило только Сережке подойти вплотную к Бяшке, лежавшей подле сарайчика в небрежной позе властелина двора, и, заглянув в ее пегие глупые глаза, сказать: «Бе-е», как Бяшка тут же отвечала: «Бе-е»; Сережка говорил: «Бе-е-е» — и коза тоже повторяла: «Бе-е-е». Она, дурочка, со всем соглашалась, что ей ни скажи!

Еще жил во дворе кот Максим, нахал и драчун, здоровенный щекастый зверюга, серый, по бокам черные полосы, безбоязненно вступавший в борьбу с любой уличной собакой.

Максим относился к Сережке снисходительно, иногда даже позволял себя погладить, но чаще грозно урчал, когда мальчик приближался к нему, — предупреждал, что у него плохое настроение и ему не до Сережки.

Тихая и в общем мирная Сережкина жизнь кончилась с приездом деда Николая Ивановича, маминого отца.

Дед был низенький, коренастый, краснолицый и голубоглазый, на голове поношенная моряцкая фуражка с золоченым потемневшим «крабом».

Мама говорила, что дед за долгую свою жизнь был и рыбаком, и моряком, и охотником, и в какие-то там экспедиции ходил в тайгу, а сейчас на пенсии и живет один, и еще что он «чудак и баламут» и, наверное, приехал неспроста, а с какой-то тайной целью. И что надо быть начеку, потому что дед может всех и все забаламутить.

И дед действительно всех и все взбаламутил, а в первую голову Сережку, которого увидел впервые. Сережка с ним подружился, спали они с дедом в одной комнате.