На Забайкальском фронте
(Документальные повести, очерки) - Котенев Алексей Яковлевич - Страница 37

— Огонь! — скомандовал Сурэндорж, взмахнув рукой.

Затрещали автоматы, заухали минометы, разрывая тишину мертвой пустыни. Огонь был настолько плотным и внезапным, что дэванцы растерялись от неожиданности и, ее принимая боя, повернули вспять, оставляя на песке сбитых всадников.

Первый налет был успешно отражен, но командир эскадрона нисколько не радовался этому. Он знал, главное впереди, и жадно смотрел туда, куда отошел вражеский передовой отряд. А там угрожающе сгущалась мощная темная туча, медленно выплывая из-за горизонта. Командир эскадрона окинул ее ненавистным взглядом и с болью в душе, невысказанной мольбой посмотрел на запад: не покажутся ли там полки генерала Плиева? Но там ничего не было и не могло быть: они находились за десятки километров отсюда.

Заметив, как сильно обеспокоен командир эскадрона, Егоров сказал:

— Не волнуйся, Сурэн. Из этих песков нас сам черт не выбьет. К тому же помни: Исса Александрович Плиев не оставит нас в беде. Уж такой он человек.

Сурэндорж понимал, что Егоров пытается успокоить его, но все-таки ему стало легче. Как бы ни была близка смерть, но колодец надо держать до последнего патрона. Как же русские будут штурмовать Долоннор, если в полках третьи сутки нет ни капли воды, если солдаты выбились из сил, падают лошади и глохнут машины? Нет, эскадрон будет биться до последнего, ляжет мертвым в этих барханах, но удержит колодец до подхода русских.

— Зарядить оружие, приготовить к бою гранаты! — громко крикнул Сурэндорж и посмотрел на восток, откуда надвигалась несметная туча всадников. Лицо у командира эскадрона исказилось от боли, стало пунцовым, покрылось потом. И страдал он больше не оттого, что умрет в этих барханах вместе с эскадроном. Горько было, что примет смерть не от давних непримиримых врагов — японцев, а от чахарских монголов, которых одурачили японские самураи и бросили на своих монгольских братьев.

Смерть приближалась с каждой секундой. Но тут произошло чудо, о котором Сурэндорж будет рассказывать своим детям и внукам до конца жизни. В самую трудную минуту, когда надо было прощаться с белым светом, вдруг загудело небо, будто охваченное нахлынувшей грозой, задрожала потрясенная земля. Откуда же гроза среди ясного дня? Сурэндорж вскинул к небу глаза и увидел над головой краснозвездные самолеты, стремительно летящие прямо на юго-восток.

— Ура-а! — заорал во всю силу Сурэндорж и бросился, как мальчишка, на Егорова, едва не сбив его с ног.

Четверка истребителей вихрем пронеслась над позициями цириков и ринулась на бреющем полете на сгрудившиеся кавалерийские эскадроны князя Дэвана. Били скорострельные пушки, рокотали крупнокалиберные пулеметы, обдавая свинцовым дождем скопища вражеских войск. Потом самолеты взмыли ввысь. За ними тут же прилетела вторая четверка, потом третья, четвертая… Звенья истребителей, нанеся огневой удар, взлетали ввысь и, сделав полукруг, снова обрушивались на врага.

Трудно описать, что творилось в это время в расположении войск князя Дэвана. Обезумевшие от страха кони шарахались в стороны, вскакивали на дыбы и, сбрасывая всадников, опрометью бежали на юго-восток в сторону Жэхэ. В самом центре вражеского стана перепуганные кони сбивались в сплошную плотную массу, кружились тесным клубком, соскочившие всадники пытались укрыться в барханах, но свинцовый ливень всюду доставал их. Это был карающий смерч, от которого нельзя было ни спрятаться в складках барханов, ни убежать в голую степь.

Цирики торжествовали: ушла прочь нависшая над ними смерть, ушла в стан врага. Кавалеристы и минометчики выскакивали из траншей и окопов, подбрасывали в воздух каски, хлопали в ладоши и неистово кричали:

— Баярлала-а-а! Баярлала-а-а! Сы-ы-па-а-си-и-бо-о-о!

Под вечер к колодцу подошла советская механизированная дивизия. С великой благодарностью до предела уставшие, запыленные бойцы утолили у колодца нестерпимую жажду. А потом без передыха двинулись на Долоннор. Эскадрон Сурэндоржа первым ворвался в город. Уже впотьмах журналисты ринулись искать узел связи, чтобы скорее передать в газету материал о том, как советские и монгольские части, помогая друг другу, преодолели пустыню смерти, как расчистили караванный путь из России в Китай и проломили ворота на Большой Хинган. Заголовок корреспонденции родился сам собой. «Баярлалаа».

Это было в раскаленных песках Гоби.

Монгольский эскадрон капитана Жамбалына, вырвавшись из окружения, по сыпучим барханам пробивался на Калган. Зноем дышала безжизненная пустыня. С полинялого неба пекло желтое, будто расплавленное, солнце. Кипел под ногами коней раскаленный песок.

За головной походной заставой шел конный отряд. С левой стороны — конная застава. А еще левее — дозорный Батын Галсан на своем мохноногом Донжуре. Конь и седло для Батына привычны: он научился ездить верхом раньше, чем ходить по земле. Но пробираться по зыбкой тропе под палящими лучами куда труднее, чем мчаться с ветерком по зеленой монгольской степи. Тяжко здесь и всаднику, и коню. Донжур то и дело опускает голову, шевелит губами, хочет чем-нибудь поживиться. Но что тут найдешь? Под ногами горячий песок да сухая и жесткая верблюжья колючка.

Лошадь в пустыне не имеет цепы. Цирик на коне — что ветер в степи, ему не страшны расстояния. Пал копь — пропал всадник. Гоби не пощадит пешего. В трудном походе цирик сильнее привязался к коню: ухаживал за ним, как за ребенком, не жалел последнего глотка воды из фляжки, чтобы смочить ему пересохшие губы. Он даже научил Донжура укрываться от вражеской пули. Крикнет ему: «Хэвт!» («Ложись!») — и тот на всем скаку падает в песок.

Донжур не раз выносил хозяина невредимым из боевых схваток. Догонял врага на первой версте. Не бей его плетью, не коли шпорами. Потрепи ласково по гриве — все отдаст.

День только наступал, а дышать уже было нечем. От жары кружилась голова, сохло во рту. На ремне болталась пустая фляжка. «Где же твой конец, Гоби?» — прошептал Батын, вглядываясь из-под ладони в сизую даль, где в степном мареве дрожали синие призрачные озера — миражи. Время от времени он приподнимался на стременах, поглядывал на север. Там шел советский передовой кавалерийский отряд. Правее отряда — боковая застава и конный дозорный, его веселый, добрый нухэр. Они иногда съезжались вместе, перекидывались двумя-тремя словами. У обоих одна беда, одна забота: в пустыне мало воды, да и та отравлена.

Вчера Батын снова увидел русского дозорного.

— Сайн байну![6] — весело поздоровался тот, выехав из-за песчаного бугра.

— Дырасте! — ответил ему Батын.

Они пожали друг другу руки и поехали рядом — стремя в стремя. Улыбка русского нухэра светлая, как вода в Керулене, а глаза голубые, как монгольское небо.

— Найти бы нам хоть один чистый колодец! — воскликнул он.

Проехав так не более километра, вдруг увидели степной колодец и галопом помчались к нему. Как хотелось коснуться губами прохладной влаги, промочить пересохшее горло! Но… увы, у колодца следы, — значит, здесь побывал враг. Напрасно спешили — в воде стрихнин.

На сучке саксаула Батын увидел приколотый клочок рисовой бумаги — записка на монгольском языке:

«Вы не пройдете! Боги низвергнут вас в ущелье Большого Хингана. Вы прошли через мертвую пустыню — Шамо только потому, что обманным путем захватили ночью наши колодцы. Но через главные потоки рек вас не перенесет никакая сила. Мосты исчезнут.

Пусть погибнут русские, но монгольские цирики должны вернуться назад, чтобы жить. Их славные предки видели светлоликого всепобеждающего Тимучина. Пусть это великое имя хранит их от бед и несчастий. Это говорю вам я, потомок Дудэ, который был стремянным Джучи, сына Тимучина, я — Тимур-Дудэ».