Приключения елочных игрушек - Никитин Сергей Константинович - Страница 7

Алеша едва плелся за мной, очень недовольный тем, что ему не удалось увидеть, как вылетает из-под собаки дичь.

Уставшая, разморенная жарой Лора трусила рядом, вывалив побелевший язык. Вдруг, уткнувшись носом в траву, она закружилась по поляне, окаймленной с трех сторон редкими кустами. «Что-то есть!» Я сдернул с плеча ружье. Лора продолжала нервно кружить — в нагретой солнцем, сухой траве ей трудно было уловить тонкий запах дичи. Вот она замерла на секунду в стойке, но потом снова, сильно потягивая носом, забегала по поляне.

Краем глаза я видел Алешу. Так велико было его напряжение, что он тоже застыл, словно в стойке.

Я понимал его состояние: целое утро напрасных поисков, и вдруг — удача! — собака повела по дичи. В этот момент хочется помочь ей всеми силами. А она кружит все быстрее, все нервознее, и кажется, что не найдет, потеряет… И Алеша не выдержал этого напряжения. В неодолимом порыве помочь собаке он упал на колени, уткнулся обожженным на солнце носом в траву и стал яростно внюхиваться. В это время Лора рядом с ним сделала стойку, осторожно переступила два раза, и прямо из-под носа у нее с треском выдрался из куста одинокий тетерев-черныш.

Случилось так, что Алеша пропустил все: как вылетает дичь, как дробь выбивает из нее пух и перо и как шлепается она о землю.

Когда я заметил ему это, он с достоинством сказал:

— Зато я узнал, что чует собака.

— Что же? — полюбопытствовал я.

— Такой жар сухой, парной.

Я знал, что таким жарким запахом дышит нагретая солнцем земля, и сказал об этом Алеше. Пусть понюхает там, где тетеревов нет, и убедится в этом сам. Но он остался при своем и потом хвастался мальчишкам во дворе:

— Такой момент был у меня особенный: прямо так само собою и потянуло к земле, будто кто в шею пихнул. Упал я на колени и вдруг — чую: жар сухой, парной.

«Врет, как охотник», — сказал бы я, если бы сам не был охотником.

Прежде чем возгорится своими яркими красками март, немало выпадет метельных дней, сырых туманных оттепелей и тех особых резких перемен погоды, которые бывают на грани зимы и весны.

Ночью с воющим ветром неслась за окном метель, а утро родилось в медленной сереньком рассвете, в возбужденном вороньем крике, предвещавшем тихую оттепель.

День был воскресный. По дороге с рынка зашел ко мне сторож речного затона Малинин, крест-накрест, как матрос пулеметными лентами, перевитый связками бубликов, и сказал, что у них на дровяном складе поселилась лиса и этой метельной ночью порезала его подсадных уток.

— От меня она, как мокрое мыло, уходит, а вдвоем мы должны ее взять, — говорил он и заглядывал мне в глаза и клал руку на коленку, хотя я и не думал отказываться: так хотелось ему отомстить за уток.

Я позвал с нами Алешу, и мы вышли. Теплой влагой был насыщен воздух, но снег в сугробах был еще сух и бел, и только затоптанные дороги уже подавались под ногой, как губка, да мочальная веревочка, на которую были нанизаны малининские бублики, вдруг крепко запахла мокрой рогожей.

Везение, видимо, решило сопутствовать нам с первых шагов. Как только мы подошли к затону, так сразу же прямо от сторожки и увидели матерую лисицу, которая мышковала на противоположном берегу. Место было открытое, и красноватая, поблескивающая шкура зверя отчетливо выделялась на чистом снегу.

— Не взять нам ее на этой лысине, — с досадой сказал Малинин. — Идите-ка вы с Лексеем в обход по льду, под самым берегом вон до тех кустов, и затаитесь тише зайцев, а я быстренько снаряжусь, и буду гнать ее на себя.

Кустарник был реденький. Мы почти с головой закопались в снег, присыпав им шапки, плечи и те места, которые особенно выступают, когда лежишь на животе.

Нам хорошо было видно, как хитро подбирается Малинин к лисе: не лезет прямиком, а движется наподобие челнока, чтобы лиса не бросилась в сторону, а пошла прямо на мое ружье.

Но лиса вовсе никуда не шла. Она сидела и, казалось, с недоумением и любопытством смотрела на Малинина, подпуская его на верный выстрел. И вот по какой-то особенной напряженности всей фигуры охотника я понял, что сейчас он вскинет ружье, прижатое для пущей маскировки к боку и бедру стволом вниз.

— Сейчас ударит, — с дрожью в голосе сказал Алеша. — Ах, только бы не промах!

— У Малинина не бывает, — прошептал я.

И в этот же момент лиса с возмутительным спокойствием отвернулась от охотника и побежала в сторону от нас и от Малинина к высокой железнодорожной насыпи, с каждой секундой уходя из-под выстрела.

Потеряв самообладание, Малинин бросился за ней, взрывая лыжами снег. Но куда там! Лиса длинными стелющимися прыжками уже взбиралась вверх по насыпи. Сейчас она махнет через нее, а там — беспредельные ольховые, ивовые, орешниковые крепи заречной поймы…

— Ушла! Ушла!.. — кричал Алеша срывающимся голосом и топал в отчаянии ногами.

Но каких неожиданностей не бывает на охоте! У самой вершины насыпи, где снег намело козырьком, лиса сделала последний прыжок и вдруг сорвалась вниз вместе с огромным пластом снега. Где-то там, на самой грани с насыпью, под слоем угольной пыли, он успел подтаять в этот день первой оттепели, оторвался под тяжестью лисы и вместе с ней медленно пополз по склону.

До нас донесся слабый хлопок выстрела. Лиса подпрыгнула и, обгоняя снежную лавину, эдаким огненным шаром, эдаким маленьким солнцем, озаряющим для нас серый зимний денек, покатилась вниз.

Неширокая извилистая река Уводь протекает в нескольких километрах от нашего города. На своем течении она образует множество рукавов, заводей и стариц. Между ними лежат заболоченные, поросшие кустами острова. На них-то и направились мы по уткам.

Солнце уже низко висело над дальним лесом, когда мы въехали в деревню на берегу Уводи и остановились возле избы-пятистенки, крашеной суриком.

На крыльцо вышел высокий лысоватый человек в майке и сказал:

— Здорово, Константиныч! А я думал, не приедешь. Ну, что же? Пойдем, помучаемся, или до завтра повременим?

— Смотри, Иван Павлович, — уклончиво ответил дядя Сережа. — Есть ли толк?

— Толк-то есть… — неопределенно сказал Иван Павлович.

— Можно, конечно, попробовать…

«Ну что они тянут!» — в нетерпеливом азарте думал я.

Поговорив в таком духе еще минут пять, охотники решили «ткнуться» в одно болотце.

Пока мы ставили в сени велосипеды, Иван Павлович оделся, взял ружье и патронташ.

Деревня стояла на высоком косогоре, по нему вниз к реке сбегали узкие тропки. По одной из них мы спустились к причалу и сняли с прикола легкий ботничок. За весла взялся Иван Павлович. Должно быть, он знал в совершенстве этот запутанный лабиринт протоков и стариц, потому что вел ботничок очень уверенно и при этом оживленно разговаривал с дядей Сережей.

Ботничок плыл, как по коридорам, среди высоких камышей. Над нами стремительно пронеслись две чирковые уточки.

Я схватился за ружье, сильно качнув ботничок.

— Ни разу еще, Митька, не топил ружье? — спокойно и насмешливо спросил Иван Павлович.

Меня звали не Митькой, но эти слова явно относились ко мне. Я смутился и прошептал «нет», глупо улыбнувшись при этом.

— Первый раз едет, — сказал дядя Сережа, очевидно, призывая Ивана Павловича к снисходительности.

Было тихо, как перед дождем. Можно было слышать гудение одинокого комара или звон упавшей с весла капли.

Наконец Иван Павлович подогнал ботничок к кочковатому берегу.

Собственно, никакого берега не оказалось. Это было болото — мелкое, ржавое и хлипкое. Дядя Сережа, не медля ни секунды, спрыгнул с ботничка и зашагал по колена в воде к прибрежным кустам. За ним последовал Иван Павлович, коротко бросив мне:

— Поспевай, Сенька.

Я ухарски спрыгнул с ботничка и пустился вслед за ними, чувствуя, как холодная густая вода неприятно обволакивает мои ноги.