Памятник Дюку
(Повести) - Воинов Александр Исаевич - Страница 15

Неужели Тоня успела ему сказать?! Нет, нет! Тогда как же он узнал? Он внимательно следил за выражением моего лица.

— Да, сосчитал! — ответил я, решив, что теперь самое правильное — наступать!

— Спасибо!.. Спасибо!.. — сказал он. — С этого дня я всегда буду вас приглашать! Вы избавите меня от необходимости самому заниматься нудным делом!..

В том, что он перешел на «вы», в самом тоне, спокойном, даже чрезмерно спокойном, таилась угроза.

— Может быть, позволите спросить, — продолжал он, сверля меня взглядом, — чем именно я обязан такому вашему исключительному вниманию?

Ах вот как? Значит, ты все-таки боишься!

Не могу отказать себе в удовольствии лишний раз прикоснуться к делам клуба. Некоторые его работники все время обвиняют меня в том, что я им мешаю!

— И вы решили таким оригинальным образом снять с себя обвинения?..

Чем же ему ответить? И вдруг я говорю то, о чем мгновением раньше и не думал:

— А я, Борис Ефимович, не только сосчитал деньги… Я также собрал у зрителей довольно много проданных билетов!

Как только я это произнес, его взгляд испуганно метнулся к сейфу, потом опять на меня, но уже потускневший; он сам как-то сразу растерял наглость.

— Березин, сколько тебе лет? — тихо, но уже совсем иначе спросил он.

— Двадцать три!

— А моей дочери уже тридцать пять!.. Я прожил большую и трудную жизнь! Всякое в ней бывало! — Он помолчал, бесцельно водя ладонью по краю стола. — Пойми меня, Березин!.. — Он снял очки, долго протирал их платком, и я видел, как дрожат его руки.

Я молчал, и он по-своему истолковал мое молчание.

— Ты молод! Тебе надо получать высшее образование! Не все могут поступить в академию. А я тебе помогу!! Муж моей дочери профессор! Заведует кафедрой в институте.

— Его фамилия Анохин?

— Анохин, — повторил он механически, — Николай Иванович! Милейший человек! Он тебе все сделает!..

Я молчал. Коркин протянул руку.

— Отдай билеты!..

— А с какого года вы в партии, Борис Ефимович? — спросил я, мучительно думая о том, как же мне теперь трудно будет встретиться с Лукиным.

— Я беспартийный. И никогда в партию не вступал, — сказал Коркин, и помолчав, добавил: — К сожалению!..

Я поднялся.

— Ну, что же ты! — воскликнул Коркин. — Отдай билеты!..

Он хотел меня удержать, но я обошел его стороной и хлопнул за собой дверью. Я не пошел собирать билеты, да и сразу же забыл о них. Я вообще больше не думал о Коркине. Мне не давали покоя мысли о Лукине и о той рекомендации, которая лежала в моем кармане. Как же с ней поступить?

Только поздно вечером, усталый, я поднялся на свой этаж. Я знал, что Лукин не спит, ждет меня, хотя не видел окон, так как приблизился к дому с другой стороны.

Но я не зашел к Лукину, как это бывало всегда, когда возвращался позднее его.

А он надеялся, что все обошлось, и выжидал. Прошло не менее получаса, я уже, приготовив все необходимое к утренним занятиям, снял гимнастерку — и вдруг услышал тихий стук.

Он никогда не стучал раньше.

— Войдите!

И Лукин вошел.

— Ты на меня сердишься? — спросил он, виновато улыбаясь. — Честное слово, у меня вдруг сильно разболелся зуб…

Я вынул из кармана рекомендацию и подал ему:

— Возьми!

Он протянул руку, но, разглядев, что в ней, тут же в испуге отдернул.

— Ты с ума сошел! — воскликнул он. — Да по какому праву! Из-за какой-то мелкой обиды!

— Знаешь что, Лукин? Я не буду вступать в партию по твоей рекомендации!

— Объясни почему?

— Я думаю, это не требует объяснения!.. — Я положил рекомендацию на край стола. — Бери и уходи!.. — И когда он, забрав рекомендацию, взялся за ручку двери, добавил: — Звонил профессор Анохин и просил передать, чтобы ты завтра к нему не приезжал… У него грипп…

Лукин на мгновение задержался в дверях, обернулся, яростным шепотом крикнул:

— Ты мелкий, гнусный кляузник!.. Теперь я тебя полностью раскусил!..

Он еще долго ходил по своей комнате.

А я, потушив свет, встал у окна и смотрел в ночное небо. Вдалеке, над крышами, подсвеченное прожекторами, в невском ветре трепетало знамя Смольного.

В партию меня приняли через месяц. Первую рекомендацию мне дал Попов, вторую — мой старый друг Яков Дементьев, инженер, мы когда-то с ним мальчишками бегали по Троицкому полю. А Лукин на собрание не пришел.

Что касается Коркина, то через неделю он исчез из училища, уволился по собственному желанию, и следы его навсегда растворились в море житейском…

А Тоня!.. Приходите в наше училище — она бегает с одного участка на другой, по всем этажам и зданиям до сих пор…

Курбатов повернул ко мне искаженное от злости лицо. Стянутое ремнями черного шлемофона, оно казалось особенно яростным.

— Опять летит!

«У-у!.. у-у!.. уу!..» С надрывным завыванием моторов на небольшой высоте пролетает «юнкерс-88». Неторопливо разворачивается над самыми нашими головами — один раз, потом другой: очевидно, немецких летчиков что-то заинтересовало на аэродроме, а потом, медленно набирая высоту, уходит еще дальше на восток.

Крылья становятся все меньше и меньше, и только отдаленный гуд продолжает давить на нервы. Наконец, засвеченный солнцем, «юнкерс» растворяется в перистых облаках.

— Ну, что ты на это скажешь, — говорит Курбатов. — Мы и на метр не имеем права нарушить границу! Начальники приходят в ужас и пугают международным скандалом! А немцы нахально лезут к нам, когда хотят!

Я молчу. Курбатов ругается раз по десять в день и уже имел за это крупные неприятности. Через полчаса ему нужно лететь в тренировочный полет, и я не хочу еще больше его растравлять.

Небольшой аэродром, где я начальник связи, совсем рядом с границей. От немцев нас отделяет река. Со второго этажа каменного дома, в котором расположился штаб нашего авиационного полка, видны наблюдательные вышки, построенные немцами недели две тому назад на самом берегу. Зачем им эти вышки? Почему нужно наблюдать за нами, если между нашими государствами заключен договор о ненападении?

Чаще других Курбатов при каждом удобном случае мучает вопросами замполита Емельянова, человека решительного и горячего на слово и дело. Сначала Емельянов терпеливо разъяснял, что договор есть договор, а когда в газетах появилось сообщение ТАСС, опровергающее слухи о том, что Германия будто бы готовится напасть на Советский Союз, понял, что настал момент, когда следует строго пресекать вредные разговорчики.

— Прекратите болтовню! — кричал он. — Вы что, газет не читаете?! В сообщении ясно сказано, что для беспокойства нет никаких оснований! Немецкое командование располагает свои войска на восточной границе для отдыха и переформирования!.. — Но по его озабоченному виду мы понимали, что и он сам не уверен в том, что все ладно.

Конечно, мы прикусили языки. Но от этого на душе не становилось ни яснее, ни спокойнее. Зачем немецкие самолеты днем и ночью летают над нашей землей? Это же самая настоящая разведка. Почему мы терпим? Разве оттого, что заключен договор, фашисты перестали быть фашистами?

Как-то перед утренним полетом Курбатов сорвался. И надо же было ему ляпнуть:

— Вот встречу в воздухе «юнкерс» — прикажу следовать за мной на аэродром. Не подчинится — собью к чертовой матери!

Его чуть не отстранили от полетов. Полчаса Емельянов прорабатывал его перед строем летчиков, наконец сказал:

— Товарищ Курбатов! Вы коммунист?

— Коммунист! — ответил Курбатов.

— Так вот! О том, что немцы нарушают границу, известно не только нам с вами! И когда нужно будет их осадить — вам прикажут! А за самовольные действия, причиняющие ущерб нашему государству, угодите под трибунал!.. Понятно?!.

— Понятно, товарищ полковой комиссар!

После этого случая Курбатов еще более замкнулся. Только острым, ненавидящим взглядом провожал немецкие самолеты и в редкие минуты, убедившись, что, кроме меня, его никто не слышит, давал своей душе волю.