Единственный свидетель
(Юмористические рассказы) - Ленч Леонид Сергеевич - Страница 7

Когда в 1941 году немец нашу Пресню бомбил и мне предложили эвакуироваться в глубокий тыл, я и то наотрез отказалась.

«Лучше, думаю, я еще двадцать зажигалок потушу, и на окопы пойду, и за ранеными буду ухаживать, чем тащиться неведомо куда».

А Лешка мой ни в мать, ни в отца. Он еще совсем мальчишкой был, а она, романтика эта, уже трепала его, как лихоманка какая!

Три раза из дому убегал!

Первый раз стащил отцовские валенки и полушубок и подался… на Северный полюс! До полюса, однако, не доехал: в Лосинке милиция сняла с электрички.

Другой раз из Одессы его к нам привезли: в Испанию пробирался, с фашистами воевать.

Постарше стал — на все лето исчез. Мы розыск объявили, напечатали в газетах объявление. Я извелась вся, исплакалась.

Вдруг — является!

Худущий, загорелый, вытянулся с коломенскую версту. Ну, прямо арап Петра Великого.

— Здравствуйте, — говорит, — уважаемые предки! Я был на крышке мира, в горах выше Средней Азии. Я там работал на станции (забыла название, которая погоду предсказывает), изучал розу ветров!

Отец на него.

— Ах ты такой-сякой! А почему ты не дал знать о себе?

— Потому что находился в малодоступном горном районе.

Муж покойный осерчал, пояс с себя долой.

— Вот я, — говорит, — сейчас изображу розу ветров на одном твоем доступном районе!

Лешка смеется:

— Бросьте, папаша! За что вы меня хотите стегать? Я там благодарственную грамоту получил за свою работу. Полюбуйтесь!

Достает бумагу, показывает. Смотрим, действительно грамота благодарственная. Неудобно такого грамотея драть. Пришлось простить.

Началась война. Лешу во флот взяли. Попал он на военное судно, называется «охотник». Они за немецкими подводными лодками охотились и пускали их ко дну.

Я не надеялась, что он живым с войны вернется: кому-кому, а моему романтику головы не сносить! Мужа уже не было на свете. «Бедовать, думаю, мне одной придется до конца дней своих».

А все вышло иначе. С войны Леша вернулся целехоньким (один раз только легко ранен был), вся грудь в медалях, возмужал, красавец — глаз не оторвешь!

Демобилизовали его. Три недели походил по Москве, покрасовался Вечером как-то приходит, — я сижу, носки ему штопаю.

— Вот что, — говорит, — мамаша, я уезжаю китов бить.

Я сразу не поняла.

— Лешенька, — говорю, — но ведь война-то кончилась?

Он засмеялся, обнял меня.

— Уезжаю бить китов, мамаша! А кит — это такое морское животное, которое обладает ценным жиром, необходимым для нашей растущей промышленности. Нате почитайте.

И дает мне книжку про китов.

Три дня и три ночи мы с ним спорили: ехать ему или не ехать.

Да разве его переспоришь! Он же грамотный, ласковый, и язык хорошо подвешен… Такой романтик какую хочешь уговорит! Наше дело материнское — известное: собрала ему бельишко, постирала, поштопала, пышек напекла и проводила на вокзал.

Стали прощаться, я заплакала.

Он меня поцеловал и говорит:

— Мамаша, вы не волнуйтесь, деньги будете получать аккуратно.

Я говорю:

— Я не за деньги волнуюсь, а за тебя. Даже в книжке твоей написано, что киты хвостами лягаются. Ты поосторожней, Лешенька, сзаду-то хоть к ним не подходи.

Хохочет:

— Мамаша! Я огонь, воду, медные трубы и чертовы зубы за войну прошел. Неужели меня паршивый китовый хвост напугает?

Поцеловал меня еще раз и уехал. Деньги мне действительно аккуратно присылал, а писем я от него целый год не получала: одни только приветы — по радио.

Очень уж далеко они за китами ушли, под самый под Южный полюс. И подумайте: мальчишкой был — до Северного не доехал, так теперь он на Южный навалился.

Вдруг приходит телеграмма из Владивостока:

«Мамаша, поздравьте, я женюсь, подробности письмом».

Я обрадовалась не могу сказать как!

«Кончилась, думаю, его романтика. Пойдет женатая жизнь, детишки, да то да се — тут уж не до китов!»

Хожу по двору, всем рассказываю про его женитьбу, ног под собой не чую.

Приносят письмо.

Разрываю конверт, из него вываливается карточка.

Девушка снята. Красивенькая! В морской фуражечке, кудряшки вьются, в глазах — мечтанье… «Сумел, думаю, выбрать невестку. Молодец!»

Стала письмо читать — и сразу у меня в глазах потемнело.

Пишет:

«Жену мою зовут Марина. У нас с ней родственные души. Она такой же романтик, как и я, любит море, приключения и дальние странствия. Она служит радисткой на нашем судне, и мы с ней скоро уходим в новый рейс на китобойный промысел».

Я в рев. Поревела, поревела, все обдумала и написала ему ответ.

Так, мол, и так, я тебя благословляю, но жить одна больше не хочу. Я решила тоже ехать на китобойный промысел вместе с вами. Кита убить я, конечно, не сумею, но кухаркой на вашем судне или уборщицей вполне смогу соответствовать. Устраивай меня, сынок, к себе. Вам же с Мариной легче будет, потому что дети и у романтиков бывают. Внука или внучку вам китиха нянчить не станет…

Так что и я теперь в романтики записалась на старости лет. Через это и знаменитой стала на весь двор.

Вот жду ответа. Конечно, они согласятся на мой приезд. Мать, ведь она всем нужна, а таким романтикам — вдвое, потому что они сами как дети!

1948

В начале мая вдруг резко испортилась погода. Подул северный ветер, небо затянулось тучами, стало холодно, мрачно. Радио сулило дальнейшее понижение температуры. Это и заставило деда Шулыгу принять решение — пойти в Борское.

Выслушав «Последние известия», дед помрачнел, задумался. Потом сердито рванул шнур радиоприемника, прервав на полуслове знаменитого тенора, исполняющего любимую бабкину «Метелицу», и встал из-за стола.

Бабка, возившаяся у печки, сказала недовольно:

— Ты что, очумел? Только распелся человек, а ты дергаешь.

Дед ответил не ей, а своим мыслям:

— По всему видно — не миновать мне завтра утром в Борское идти.

— Это зачем же такое?

— Прогноз слыхала?

— Он не «прогноз» пел, он «Метелицу» пел!

— Прогноз погоды! — значительно произнес дед Шулыга. — Понижение ожидается. И заморозки возможны. Понятно?

Бабка сделала невинное лицо и спросила кротко:

— А ты, значит, пойдешь их отменять?

— Нерассудительная ты женщина! — с сожалением сказал дед. — До такого человек еще не дошел, чтобы природе приказывать: подай дождь, подай вёдро!.. В будущем, конечно, будем регулировать. А пока — нет. Шалишь!

Бабка притворно вздохнула.

— А я думала, такое начальство, как ты, и сейчас может регулировать.

И прибавила уже с сердцем:

— Незачем тебе в Борское идти. И так недужный!

— Сад, боюсь, поморозят! Ребята у них в бригаде молодые, все спектакли да кино на уме, сами в клубе представляют. Надо бы приглядеть, посоветовать кое-что.

— И без тебя в Борском найдется советчиков! У них агроном собственный — Вера Васильевна, хоть и молодая девушка, но авторитетная. (К ней, говорят, учитель посватался, а она еще размышляет — идти ей за него иль нет!) Да и Матрена Лукинична, садовод, не хуже тебя разбирается. Сиди уж дома, на печке. Ишь расперхался!

Дед действительно раскашлялся некстати. А откашлявшись, решительно сказал:

— Ум — хорошо, а два — лучше. А три — совсем прекрасно. Я против агронома Веры Васильевны и Матрены ничего не имею, но они вдвоем за свою жизнь столько яблоков не съели, сколько я деревьев посадил и вырастил. Все равно пойду! И ты мне не перечь!

Бабка отвернулась и сорвала раздражение на кошке, подвернувшейся под ноги:

— Носит ее вражья сила! Брысь, окаянная!

Кошка обиженно мяукнула и одним махом сиганула под лавку.

Погремев ухватом и горшками, бабка сказала:

— Незачем тебе в тот сад нос совать. Он не наш, а борский!..

— Был борский, а теперь и наш! — отбился дед. — Забыла, как мы на собрание ходили, резолюцию принимали: «Желаем объединиться»?