Наследник для чужого мужа (СИ) - Шайлина Ирина - Страница 29

Я молчу, хотя тревога охватывает меня целиком — после короткого разговора в машине мне вдруг кажется, что я не имею права. Говорить, волноваться. Ребёнок не мой, я просто инкубатор. И если с ребёнком что-то не так, мне вовек не отмыться от чувства, что инкубатор из вышел хреновый. Врач ещё ничего не говорит, а я уже чувствую вину. И перед малышом, и перед его родителями. Мне кажется, что я не справилась.

— Основные показатели в норме, — наконец говорит врач. — Но некоторые… слишком увеличены, либо непропорциональны. Это может говорить о синдроме Эдвардса, но повторюсь, показатели косвенные.

Юлька вскрикивает, мне название синдрома ни о чем не говорит, я с трудом подавляю в себе желание достать телефон и найти информацию в сети. Но я продолжаю лежать, датчик все ещё на моем животе… И надеяться, что вот сейчас врач скажет — извините, я ошибся… Или например перепутал. Или все просто не так страшно, как читается в глазах моей сестры.

Юля говорила, врач терпеливо отвечал на миллион её вопросов. На меня в принципе внимания никто не обращал. Я не человек, я матка. Просто матка на ножках. Я сосредоточилась на ощущениях. Ощущения были так себе, но и сбежать, просто закрыть на ситуацию глаза не выйдет. Врач все говорит, водит датчиком по моему животу, видимо, пытаясь найти то, что может опровергнуть его слова, и не находит. Затем машет мне рукой — одевайся. Я одеваюсь и выхожу из кабинета, сажусь на кушетку и пытаюсь не прислушиваться. Юлька выходит через несколько минут и громко хлопает дверью.

— Пошли, — бросает она не глядя на меня.

Я вновь чувствую вину и ещё страх за ребёнка, которого ещё даже не не чувствую ещё, и мне вдруг остро хочется, чтобы он шевельнулся, дам мне как-то понять, что все хорошо… но нет тринадцати недель полных, я была уже беременной, знаю, рано… Но как-то грустно понимать, что ребёнка могут отнять, а я так и не почувствую его.

Юля молчит всю дорогу. Молчит и руль стискивает, что есть сил. Однажды срывается на красный, не дождавшись каких-то трех секунд. Резко останавливает автомобиль, он визжит тормозами. Я надеюсь, что она просто уедет домой и увезет с собой весь свой гнев и разочарование, но одновременно понимаю — не будет этого. Она все выскажет. И самое ожидаемое мной — я же говорила… Да, она говорила, но от этого нисколько не легче. В лифте тоже молчим, и мне уже самой хочется прервать это молчание, но не хватает духу.

— Да, ты говорила, — произношу я наконец уже в квартире.

А Юлька… Она подходит к двери, стучится о неё головой затем сползает на пол. Щенок испуганно скулит, он и так Юлю боится, а теперь ещё и не понимает, что происходит. Я сажусь рядом на корточки, потом думаю, что мне наверное нельзя так сидеть… усаживаюсь на попу, берегу свою матку и ненужного уже наверное ребёнка в ней.

— Ты понимаешь, — наконец говорит она. — Ты понимаешь, что мы теперь даже аборт сделать не сможем? А этот Эдвардс… он даже жить не будет малыш. А если будет, то мы проклянем каждый день с ним… и от вины и от невозможности полюбить ЭТО.



Я живот руками прикрыла, защищая это самое ЭТО. Наверное, Юля знает, о чем говорит, мне очень не хватает информации.

— Юль, — растерянно спрашиваю я. — И что теперь делать?

— Две недели ничего, — отстраненно отвечает она. — Это машина бюрократии, Влад. Чтобы убить твоего ребёнка, государству нужно доказать, что он ущербен. Нужно будет пройти несколько процедур… Если все подвтредится, то врачи будут собирать консилиум. При таком диагнозе это просто формальность, никто не откажет при таком диагнозе, но и эта формальность займёт время… А все это время ребенок будет расти в тебе, ребёнок, которого ты убьёшь. Я убью, не суть важно… Я две недели знала. Знала, что приняла решение убить свою малышку. А она уже шевелилась во мне…

Я положила руку на Юлькино колено — самую ближнюю ко мне её часть тела. Хотелось как-то поддержать, влить в неё силы, которых если честно и во мне после мучительных недель токсикоза не было. Даже щенок Юлки боявшийся подошёл и сел ближе, правда ближе ко мне, а не к ней.

— Есть ещё вероятность, что все хорошо, — попробовала утешить её я. — Врач говорил…

— Ничтожная вероятность, — перебила сестра. — У нас две недели. Потом биопсия, потом выбивать разрешение на искусственные роды, ведь к тому времени чисткой или абортом дело не обойдётся… Из-за договора суррогатного материнства придётся ещё сложнее.

— Две недели на чудо, — сказала я.

— Не бывает чудес, Владка, — Юлька нашла в себе сил на улыбку. — Спасибо за шанс.

Поднялась тяжело, будто разом на пару десятков лет постарев, посмотрела на меня, все ещё сидящую на полу. Пошатнувшись прошла к двери, не сразу нашарила на ней дверную ручку.

— Останься, — попросила я. — Останься, куда ты поедешь у таком состоянии.

— Домой, Влад… Ни к чему нам лелеять вместе свои печали, двум неудачницам.

Я все же встала проводить. Лифт все никак не ехал, я стояла в дверях и смотрела на сестру, не находила слов.

— Расскажи Юре. Расскажи, вам вместе легче будет.

Юля не ответила, и лифт подъехал. Я закрыла дверь, поймала свой единственный действенный антидепрессант — странного щенка, лохматого, с круглым пузом и короткими лапками, прижала его к себе и постояла так пару минут, до тех пор, пока мой антидепрессант не начал повизгивать нетерпеливо. Прошла на кухню, заварила себе чаю, нельзя злоупотреблять кофе, я же беременна… пока.

И вдруг поняла, я не жалею о том решении отказаться от биопсии на раннем сроке. Вот все паршиво, все ужасно страшно, а я как дура радуюсь, что ребёнок ещё внутри меня. И сколько бы ещё дней ему судьба, бюрократия и Юля не отмерили, я буду рада каждому. Я хочу, чтобы он шевелился во мне, сколько бы душевных мучений это не вызвало.

Поняла и успокоилась. Странно так, мир словно рушится вокруг, все на хер взрывается с грохотом, а я стою руки на плоский живот положила, в котором ребёнок, даже не мой ребёнок… И жуткое спокойствие, удовлетворение даже. Главное, что вот сегодня он ещё жив. На этой мысли мой желудок решил, что слишком долго меня не беспокоил, сжался спазмом, и я бросилась к унитазу, прощаться с чаем, который только выпила.



Там, в Штатах мне стало казаться, что все может стать, как раньше. Что можно будет хоть в какой-то степени верить в завтрашний день, верить в ту, что спит ночью в твоей постели. Но — именно казаться. Головой я понимал, что мы притворяемся. Гуляли по мощеным улочкам маленького городка, ужинали на открытых верандах ресторанов, где вовсю резвился свежий морской ветер, беседуем о чем-то, не вспомнишь так даже, и оба притворяемся. И каждый мыслями в России. Юля думает о младенце, я о той, что его носит. И паршиво так, что ловлю себя порой на диком желании что-нибудь сломать. А это — неправильно. Нас Наташка называла семейством роботов, это конечно утрированно, но в чем-то верно. Мы с Юлей всегда были уверены друг в друге. В том, что нам нужно. В том, что идём правильным путем.

А теперь… Вот понимаешь, что вина сгрызла изнутри, что все же смог помочь жене в её желании иметь ребёнка, успокоиться бы теперь, но нет. Ребёнок там, в животе Влады, а я запутался в себе напрочь. Я копаюсь в себе — люблю ли малыша? Должен ли я его уже любить? И как-то глухо. Пока единственное чувство досада. Этот ребёнок родится, свяжет меня по рукам и ногам браком, который начал тяготить, с Юлей, которая полностью раствориться в материнстве. И что это нахрен тупик. Всю жизнь притворяться — великое, блядь, счастье.

И секс… ввот все у нас хорошо, по крайней мере со стороны. Улыбаемся друг друг другу, Юля на прогулке берет меня за руку. Я поправлю на ней плащ — не продуло бы. А потом возвращаемся в гостиничный номер люкс, на две комнаты, каждый идёт в свою, и… как будто так и нужно. Я не хочу секса с Юлей, она не хочет со мной. Единственное, что нас связывает — не рождённый ребёнок. И женщина, что его носит. Как так случилось, когда? И главное, как дальше быть??? Столько вопросов, ни одного ответа.