...И помни обо мне
(Повесть об Иване Сухинове ) - Афанасьев Анатолий Владимирович - Страница 15

— Не надо так говорить, — тихо и с прежней ласковостью попросил он. — Наше дело столь велико и благородно, что оно не может быть запятнано ненужной жестокостью, ложью, насилием. Его надо делать с чистыми руками и открытым сердцем. Тогда нам поверят и пойдут за нами… А брата моего вы совсем не знаете. Это душа светлая и возвышенная. Я рад, что он не отступился от нас, хотя многого не принимает.

— Так ведь события нынче не больно подходящие для возвышенных душ.

Муравьев не стал задерживаться на его словах.

— Оставим этот разговор до другого раза, — потер виски ладонями. — Вот что, поручик, возьмите кого-нибудь и сходите за знаменами и полковым ящиком. Они у Гебеля на квартире.

Не успел Сухинов уйти, как явился с докладом фельдфебель Шутов. Его гренадерские усы поникли. Он привел из Трилес остатки пятой мушкетерской роты. По дороге роту перехватил генерал Тихановский. Генерал спросил, знает ли Шутов, что делается в полку, на что тот степенно ответил, что знает и именно потому туда идет. Генерал обрушил на голову фельдфебеля угрозы. Шутов разозлился. Обернулся к роте:

— Решайте сами, братцы! Что до меня, то я и один пойду в Васильков. По совести так выходит!

Солдаты не покинули своего фельдфебеля, не испугались генеральского гнева.

— Хотел я его арестовать, да без приказа не посмел, — во взгляде Шутова — озорной вызов.

— А был бы приказ — арестовал? Генерала?

— Что ж, Сергей Иванович, время беспокойное. Кто генерал, а кто нет, и от нас нынче зависит.

Как-то так совпало, что, слушая мерный говорок Шутова, глядя в его спокойное, чуть усталое лицо, Муравьев вдруг отчетливо, пронзительно осознал, что взвалил на себя такую ношу, которая, того гляди, раздавит его, и сбросить с себя эту ношу он не сможет, не захочет, да и вряд ли теперь от него это зависит.

По дороге Сухинова догнал прапорщик Мозалевский. С ним несколько солдат.

— Послан Сергеем Ивановичем вам на подмогу, — темноволосый, с узким, тонко очерченным лицом, Мозалевский сиял отвагой и гордостью. Он был горд тем, что выполняет такое ответственное задание вместе с Сухиновым.

— Отлично! — сказал поручик. — Мы с вами, Саша, быстренько управимся. Если, разумеется, Гебель не успел спрятать казну.

— А он мог это сделать?

— Вряд ли. Когда я разговаривал с ним последний раз, он был далек от подобной мысли.

Мозалевский, смущаясь, спросил, что думает Сухинов о происходящих событиях и надеется ли на успех. Сухинов его заверил, что уверен в успехе. Мозалевский смотрел на него с восхищением, даже походка этого человека казалась ему необыкновенной — Сухинов шел пружинисто, гибко, при каждом шаге чуть наклоняясь вперед, точно готовясь рвануться в беге.

Подходя, они услышали резкие голоса и вроде бы крики, доносящиеся из дома Гебеля. Что-то там внутри происходило нешуточное. Сухинов приказал прапорщику охранять вход и никого не впускать, сам быстро прошел внутрь. Он прибыл в самое время. В гостиной человек десять взбешенных солдат с угрозами наступали на жену Гебеля, бледную, как привидение, с распущенными волосами, грудью заслонявшую дверь во внутренние покои. Увидев офицера, бедная мать кинулась к нему в ноги:

— О, умоляю! Спасите меня и моих детей!

— Что тут происходит?!

Он никого не узнавал, хотя некоторые лица были вроде знакомы.

— Не хочет нам своего зверюгу выдать! — пояснил с кривой усмешкой солдат с исцарапанной щекой.

— Зачем вам Гебель? — спросил Сухинов.

— А вот скоро увидишь, ваше благородие.

— Сам-то ты не друг евонный будешь?

— Всю их собачью породу под корень выведем!

Озлобленные, возбужденные лица, густой запах спиртного.

— Вы видите, господин поручик, вы видите! Они хотят убить невинных ангелочков! — У женщины подкашивались ноги. Ее трясло как в лихорадке. Сейчас это была не чванная подполковничья жена, это была мать, готовая защищать своих детенышей хоть зубами, хоть ногтями, чем придется. Сухинов отстранил ее, шагнул к левой стене, выбрал позицию поудобнее. Ярость уже в нем закипала, но он вполне владел собой.

— Приказываю всем немедленно покинуть помещение! Кто ослушается — будет предан суду.

— Ах, вон как — судом пугаешь, гебелевский подголосок!

— Это Сухинов, свой, — вмешался кто-то, знавший Сухинова.

— Свой не свой, на дороге не стой!

— Кончай его, братцы, прихвостня немецкого!

Солдаты сдвинулись теснее, выставили ружейные штыки. Сухинов рванул из ножен саблю, взметнул над головой. Лицо его исполосовала дикая гримаса, из глаз потек черный огонь. Его сабля засверкала сумасшедшими серебряными кольцами, загораживая его, как щитом. Завороженные страшным сиянием, солдаты попятились, выставляя перед собой ружья, затолпились в дверях. Крики, ругань, вопли ужаленных клинком. Это дьявол, ребята, не иначе!

Сухинов, опустив свое смертоносное оружие, выталкивал последних из комнаты пинками. «Черт бы вас всех побрал! — бормотал он сквозь зубы. — С таким народцем не восстание делать, а в лесу кистенем свистеть». От этой мысли, от того, что он ясно представил себя стоящим в засаде у большой дороги, Сухинов заулыбался. Ярость улеглась. Он помог супруге Гебеля добраться до кресла.

— Вы спасли нашу семью! Вы благородный человек. — Она не утирала слез облегчения, цеплялась за руку поручика. — Я расскажу мужу и всем. Вы увидите. Мой муж умеет быть благодарным. Вы увидите.

— Успокойтесь, сударыня.

— Наступило ужасное время, бог послал нам всем испытание. Этот разбойник Муравьев…

— Сударыня, к сожалению, я должен торопиться. Меня этот самый разбойник послал за знаменами и полковой казной. Боюсь, разгневается за промедление.

Несчастная женщина вдавилась в кресло, помертвела.

— О господи, так вы заодно с этими извергами?!

— Увы, я с ними всей душой.

У порога он лихо щелкнул каблуками, раскланялся.

Мозалевский, верный приказу, охранял дверь. Увидев Сухинова невредимым, облегченно вздохнул.

— Они вылетали, как пушечные ядра! — доложил он восторженно.

— А, ерунда. Смотрите, Саша, смотрите! — Мозалевский проследил за движением его руки, но ничего особенного не заметил. Метельные порывы ветра взметали над улицей столбы сухой снежной пыли, кое-где в сумерках тускло просвечивали окна домов. Очертания горизонта были чернильно-темны, сумрачны.

— Неужели вы не видите, Саша, как все изменилось вокруг, какая чудная тишина? Это первый день свободы! Может быть, этих дней будет не так много, что с того. Вы ни о чем не сожалеете, Саша?

— Нет. Но иногда мне кажется, что это сон. А пробуждение должно быть ужасным.

Сухинов обнял его за плечи, не обращая внимания на стоящих внизу солдат.

— Немного найдется в этом проклятом мире людей, которые дышали свободой. Свобода дорогого стоит!.. Знаете, вы сами, пожалуй, отнесите знамена Муравьеву, а я пойду.

Он почувствовал необходимость хоть недолго побыть одному. Он вышел на окраину и свернул с дороги; побрел, увязая по колено в сугробах. Его сознание двоилось, мягкие воспоминания уводили его далеко. Явь и прошлое причудливо переплелись в его воображении, то милых братьев своих видел он, то у родителей вымаливал за что-то прощение. Бесконечная череда лиц — друзей, врагов, прекрасных женщин, оставленных, но не забытых, — проносилась перед ним, он всем им кланялся, всех окликал, и многие ему отвечали, но смысла в этом коротких разговорах не было никакого. Он ничего никому не умел объяснить про себя и про свою жизнь и оттого злился, искусал губы в кровь.

Когда он пришел в себя, стряхнул вязкое оцепенение воспоминаний, то не сразу сообразил, где находится. Ориентируясь на свет горящих костров, выбрался в расположение второй гренадерской роты, где солдаты накормили его щами со свининой. Его спрашивали, что же будет дальше, он отвечал, что все будет хорошо и не о чем беспокоиться, обо всем беспокоится и думает подполковник Муравьев, а это такой человек, который за каждого из них готов выцедить всю свою кровь до капли.