Женщины в лесу - Поликарпова Татьяна - Страница 16

Вернувшись к оленихе, они наконец уселись, вытянув перед собой ноги, как крестьянки на полуденном отдыхе в поле, и принялись за обед. Не так хотелось есть, как пить. Радовались, что черешня оказалась такой крупной — сочной. Разбросали ее косточки вокруг: вот приедем лет через двадцать пять, а здесь черешневая роща!

Поев, они все сидели. Не хотелось двигаться. Да и неизвестно теперь, куда двигаться… А тут солнце светило, трава была мягкой, уютно гудели жуки и осы. Так было хорошо расслабиться и ни о чем не думать.

— Ох, как дома! — сказала Вера, совсем вытягиваясь на траве и закинув руки за голову. Но Инна не позволила ей долго нежиться. Словно бы отвечая на Верино «как дома», она проговорила ворчливо:

— Париж-то Париж, но ке фер? Фер-то ке? Вот, Вера, как сказал один белогвардейский генерал-эмигрант, озирая город Париж с высоты Эйфелевой башни.

Лина, улыбаясь, посмотрела на Веру.

— Верочка, Инна цитирует одну нашу старую писательницу, Тэффи. «Ке фер» — это по-французски «что делать?».

— Да, по-французски это как-то нежнее, — проговорила Вера. Не знала она такой писательницы. — В самом деле, смешно… «Фер-то ке»… — Но она так и не улыбнулась.

— Так ке? — настаивала безжалостно Инна.

— А идти, — пожала плечами Лина и, поднявшись на ноги, сладко потянулась, закинув руки за голову.

Наверное, от этой подступившей к горлу необходимости Вера наконец рассталась с трусливой надеждой все-таки найти ту, Валентинову, верную, ведущую прямо к цели, тропу. И тут же, как ответ на задачу, вспыхнуло в Вериной памяти видение маленькой верхней поляны, где исчезла главная их дорожка. Вера вспомнила уголок поляны, где померещился ей вход в молодой дубовый лесок. Да, там не было тропы, но направление! Правый верхний угол поляны — это северо-восток. В той стороне и лежит Старый город. Туда и следует идти. Чтобы солнце светило им слева и чуть сзади, за левое ухо. Солнце — вот оно. Уши у всех на месте. Земля — держит. Так чего ж не идти?

…Больше они не думали ни о Валентине, ни о столбике 35, ни о коварных здешних тропах. Они начинали самостоятельную жизнь. И никто из них даже не подумал, что еще есть возможность просто вернуться домой, пока они на тропе. Они выбрали направление.

Наверное, это и было самое важное. Теперь и под полог Дантова леса вошли они хоть и смиренно, но без страха. По сторонам посматривали, приглядывались к зеленому сумраку меж черных стволов, но уже не тратили на это всех сил души. Так горожанин на улицах с напряженным движением смотрит направо-налево, не отвлекаясь от своих мыслей совсем о другом.

Вера уже не боялась останавливаться, чтоб передохнуть, и Лина поджидала ее спокойно. Она и заговорила во время очередной остановки, и так естественно, будто уже давно беседует об этом с Верой.

— Третий раз здесь проходим, и каждый раз для меня это, — она повела взглядом вокруг, — как моя теперешняя жизнь: не то жизнь, не то сон с открытыми глазами. И кажется: еще немного — и я увижу Алешу. Что, может быть, и я уже там, где он…. Только вот почему-то вы с Инной со мной. Вот если б остаться тут одной, подождать — и он придет. Сколько раз видела это во сне. Не этот лес, понятно… А что жду его в условленном месте. Приходит. И я к нему бегу. Но вглядываюсь, а это — не он… Потому и здесь боюсь остаться: придет, а окажется — не он, кто-то другой. Наяву такого не пережить. Правда ведь… — Она вроде спросила, но без вопросительной интонации. — Если б сразу умереть от страха, тогда пусть бы. Но вдруг только сойдешь с ума. Боюсь ужаса этого превращения. Из своего — в чужого…

Вера с первого же упоминания «Алеши» поняла: Лина говорит об умершем. О любимом. Мысленно вскрикнула: «Господи… Молодая какая… Красивая… Да что же это…» Но каждое следующее признание Лины возвращало ее к своему, к себе, сближая ее с Линой — куда уж ближе? — и разводя: «А у тебя этого не будет. У тебя нет прошлого». И когда она спросила Лину, давно ли это случилось, голос ее был обычным. Твердым. Однако ответ: «Давно и внезапно. Шел и упал. Просто шел и упал» — она повторила слабым эхом: «Давно и внезапно…» Они помолчали, словно над свежей могилой. И лес разнес их молчание, прибавил к своему сумраку.

— Пойдемте, Вера. Где там наша Инночка…

— Вам хотелось умереть? — спросила Вера.

— Да. Вернее, жить не хотелось.

— А потом? Теперь? — Вера спрашивала быстро и сухо, как врач, которому хорошо известны симптомы болезни.

— Живу, видите… Даже смеюсь. Но сегодня, как в первые дни.

— Как в первые дни, — снова эхом откликнулась Вера.

— Нет, не совсем так. А будто смотрю с высоты на себя в те первые дни. Вижу, как она мучается. Но сама той боли уже не чувствую. Только печаль. Беспросветную. Кажется, уж лучше бы та боль. По живому… Знаете, Вера, от той, тогдашней, боли, от невозможности понять, что произошло, мне иной раз казалось: да неправда это! Жив Алеша! На секунду, меньше — вот так покажется. Когда опомнюсь, еще невыносимей… А теперь вот думаю: если б не те секунды, да и не секунды, наверное, доли секунды, миги, я бы, наверное, не выдержала. Ведь в тот миг миража будто вынырнешь, глотнешь воздуха, как… — Линин голос просветлел улыбкой, она улыбнулась, говоря, — как дельфин… И опять мрак…

Вера молчала, и Лина кивнула:

— Да, наверное, это вам непонятно: верить, что жив, когда знаешь, что его нет… Но ведь это миг, это как забытье… — Лина словно просила Веру поверить ей.

Вера проговорила как могла мягко:

— Не надо мне объяснять, Лина. Я сама знаю про это.

— Ой, простите, — даже остановилась Лина… — И вы… И у вас…

— У меня попроще: просто ушел к другой.

— Но вы спросили у меня, хотела ли я умереть, будто и это по себе знаете. Знали… — извинилась Лина.

Идти было трудно по крутому подъему. Обе тяжело дышали. Говорили прерывисто. Вера кивнула:

— Ага. И это по себе. Хотела… Даже пыталась… Но не стала… — Теперь настал черед Лины задавать быстрые, точные вопросы.

— Из — за детей? Из-за мамы?

— Ох… Остановимся немного… Я скажу… — И она остановилась, почти повиснув на своей палке-дубинке, опираясь на нее обеими руками и навалившись на них грудью. — Нет, Лина. Не из-за детей. Выросли бы без меня. Да и папа с мамой были тогда еще живы. Конечно, о маме думала. Больнее, чем о детях. А все же о себе… Представила себе, что меня нет. И поняла: вот тогда буду совсем беззащитна. Перед любой неправдой. Вот тогда все бы досталось ему: дочери… память… Мог бы рассказывать им обо мне все, что угодно… О нашей жизни. Поняла: никак нельзя мне уходить. Как жила? Я себе говорила: ну, еще денек. Потом еще… Потом — еще… По деньку жила. — Вера прислушалась к себе, правильно ли объясняет, и кивнула, довольная: правильно. И засмеялась. — Меня гордость заела! Тогда я и в институт поступила. Жила бы за любимым мужем, так и осталась бы неученая, с одной десятилеткой. Семь лет пришлось учиться. Потому что с перерывами. Болела часто. Теперь вот сердце: видите, как пыхчу…

Теперь Лина остановилась и во все глаза смотрела на немолодую женщину, невысокую, самую обыкновенную, которая враз сравнялась с ней судьбой и говорит на тайном ее языке, — так перевела для себя Вера по-новому блеснувший взгляд Лины. Отвлеченный грустный взгляд ее, тонувший безответно в зеленых лесных сумерках, теперь зажегся интересом к чужой жизни. Вере стало даже неловко за то, что вызвала такое внимание к своей особе.

— Да полно, Лина! Какой я там молодец… Дочки же у меня. И все мы, женщины, по душе своей одинаковы. Если только не врать на себя. А по-честному…

— Да нет, — возразила Лине задумчиво, — я сникла, когда одна осталась. И тоже — с сыном… Да, точно, как вы и говорите, перетаскивала себя за шиворот изо дня в день. Но работать не могла. Я тогда работала в издательстве художественной литературы. Переводами занималась, переводной литературой. И — ушла… Инна уж меня потом приспособила к технике. Пристроила на этот комбинат. Технические переводы еще могла делать, чисто механически. Вот если б тогда мне с вами встретиться…