Возвращение росомахи
(Повести) - Зиганшин Камиль Фарухшинович - Страница 9

Вернулся с путика пораньше, так как знал, что оставшихся дров едва хватит вскипятить чай. Снял с сучка поперечную пилу «тебе-мне», для которой в данном случае больше подходило название «мне-мне», и пошел на поиски сушины.

Пилить толстые кедры одному несподручно, и я выбрал сухую, выбеленную солнцем, унизанную смолистыми сучками ель. Обтоптал вокруг нее снег и вонзил стальные зубья в звенящий ствол. Дружными струйками полились опилки. Когда оставалось допилить несколько сантиметров, стал раскачивать дерево, пытаясь повалить его в нужном направлении. Макушка ели заходила, как маятник. Наконец дерево оглушительно треснуло и стало медленно валиться… на меня. Я в ужасе рванул в противоположную сторону, вверх по склону, утопая в снегу, ломая кусты.

Ель в этот момент с шумом легла на пружинистые лапы кедра. Те, низко прогнувшись, срикошетили сучкастый ствол мне вдогонку. Тупой удар в спину впрессовал меня в снег. Какое-то время лежал неподвижно, ничего не чувствуя и не сознавая. К действительности вернула нарастающая боль в позвоночнике. Неужели перелом? В моем положении — это верная смерть. Так глупо! Но, пошевелив сначала руками, потом ногами, понял: не пришло еще время «великой перекочевки».

Ствол стеснял движения, но руки были свободны, и я принялся разгребать снег. Сначала вокруг головы, потом, с трудом протискивая руки, из-под груди и живота. Колючие кристаллы сыпались в рукава, за воротник, таяли и растекались по телу ледяными струйками. Лезли в лицо, набивались в рот, но я только радовался этому — понимал, что именно снег мой спаситель.

Руки выгребали снежную крупу уже из-под бедер. Тело проседало с каждой минутой все ниже. Давление ствола ослабло, и я попытался выбраться из плена. К моему неописуемому восторгу это удалось с первой попытки. И вот я, мокрый, но счастливый, восседаю на едва не погубившей меня лесине: упади ель чуть выше, острый сучок пробил бы спину насквозь.

Отдышавшись, отпилил несколько чурок, перетаскал их к становищу. Наколов дров, забрался в палатку. Набил топку, поджег щепу. Обсыхая у жаркой печки, не переставал радоваться невероятному везению и содрогался, представляя иной исход. А вот моему другу Юре Сотникову два года назад не повезло. Стечение целого ряда обстоятельств привело к трагедии…

Целый месяц прошел впустую, а сегодня, когда мог наконец открыть счет трофеям, — такой удар! И от кого? От мышей! Проклинаю их последними словами — съели угодившие в капкан две норки! Оставили лишь обглоданные скелеты да хвостик одной из них. По нему-то и определил, что это были именно норки.

Вконец расстроенный, побрел дальше. Досада от потери обострялась мыслью о напрасной гибели красивых зверьков.

Погруженный в эти невеселые думы, не сразу заметил изюбра, глодавшего ольху на краю протоки. Услышав скрип лыж, он повернул увенчанную огромными ветвистыми рогами голову и, словно давая понять, что я значу для него не больше, чем любое рядом стоящее дерево, скользнул по мне равнодушным взглядом. Постояв пару секунд в некотором раздумье, нехотя потрусил, перейдя вскоре на бег и изумительные прыжки, легко перемахивая через завалы и ямы.

В такие моменты сожалеешь, что в руках ружье, а не фотоаппарат. Изюбрь, пожалуй, одно из самых совершенных творений природы. Даже убегает так, словно специально дает возможность полюбоваться изяществом своих форм.

Его грация вызывала восхищение и будила в сердце желание сберечь эту красоту для потомков.

Подобные встречи всегда очищают. Они своего рода парная баня для души: смывая все наносное и ненужное, делают нас добрее и чище.

Возвращаясь к стану, услышал со стороны устья Буге два выстрела. Лукса? Неужели Лукса?!! Я помчался к «дому» так, будто у меня выросли крылья. Наставник сидел на корточках в куртке из солдатского сукна и деловито разбирал содержимое рюкзака. Я глядел на него так, будто не видел целую вечность. Подбежав, стиснул в объятиях.

— Пусти, задавишь, — проворчал он, — опять один жить будешь.

Но по лицу было видно, что тоже рад встрече.

— Чего так долго не приходил?

— Мал-мало гулял, — широко улыбнулся охотник. — Потом старые нарты ремонтировал. Однако все равно сломались — продукты только до Джанго довез.

Сразу были забыты съеденные мышами норки, сучкастая ель. А когда на нашем столе появились сгущенка, свежий хлеб и плиточный индийский чай, то и все прочие неприятности, случившиеся со мной за время отсутствия Луксы, и вовсе отодвинулись куда-то далеко.

Насладившись чаем, вприкуску с хрустящим ломтем хлеба, щедро залитым сгущенным молоком, я плюхнулся на спальник и блаженно вытянулся. Лукса набил трубку махоркой, закурил.

— Чего поймал? — с возможно большей небрежностью в голосе спросил наконец он.

Я, не стесняясь в выражениях, излил душу. Особенно досталось ненавистным грызунам. Промысловик сочувственно кивал головой:

— Сколько живу, а столько мышей не помню. Вывод простой — чаще ловушки проверяй.

Перед сном, как обычно, вышел из палатки. Остывший воздух был упруг и жгуч. Черная бездна манила жемчужинами звезд. Изящный ковш Большой Медведицы, опершись дном о скалу, подливал густых чернил в и без того непроглядную тьму. Из трубы, как из пасти дракона, вырывался столб пламени, обстреливающий созвездия недолговечными светлячками искр. Я готов был созерцать эту картину бесконечно, но чувствительные пощипывания мороза побудили вернуться в наше тесное брезентовое жилище. Тепло ласково обняло, согрело; приветливо закивал язычок пламени оплывшей свечи, даже поленья, словно обрадованные тем, что все в сборе, с новой силой возобновили трескучую перебранку.

Проснулся от сильного озноба. «Снежная процедура», полученная накануне, не прошла даром. Несмотря на недомогание, я все же отправился на обход очередного путика.

На обратном ходе чувствую, что силы с каждым шагом тают, ноги наливаются свинцом, отказываются идти. Я остановился посреди заснеженного русла реки передохнуть. И нет бы просто постоять, отдышаться, а, прельстившись солнечным теплом, уложил лыжи камусом вверх и прилег на них. Глаза закрылись сами собой. Навалившаяся дремота быстро понесла в мир блаженства и покоя…

Не знаю, сколько прошло времени, но в какой-то момент сквозь сон, словно удар электрического тока, пронзила мысль: замерзаю! С трудом разомкнул склеенные инеем веки. Ветер, дувший в голову, уже успел намести в ногах приличный сугроб. По реке тянулись хвосты снежной поземки. Как ни странно, холода не ощущал. Только мелкая дрожь во всем теле. Но ни руки, ни ноги не слушались. После нескольких попыток я сумел-таки перевалиться на живот и встать на четвереньки. Раскачиваясь взад-вперед, размял бесчувственные конечности. С трудом выпрямился и стал приседать, размахивать руками. Немного ожив, надел рюкзак и поплелся дальше. Как добрался до палатки, не помню…

Три дня пролежал в спальном мешке в полузабытьи. Спасибо Луксе: каждый день, перед уходом, заносил в палатку несколько охапок дров и вливал в меня какие-то отвары.

За время болезни сильно ослаб, зато на всю жизнь усвоил два правила. Первое: заболел — отлежись (организм с зарождающейся хворью быстрей справится). Второе: зимой, как бы ни устал, никогда не ложись отдыхать на снег.

Пока болел, часто вспоминал своего друга — Юру Сотникова. Мои недомогания, по сравнению с теми страданиями, что выпали на его долю, сразу представлялись пустячными.

Познакомился я с ним в 1968 году во Владивостоке в один из тех чудесных сентябрьских дней, которыми славится Южное Приморье. Он сразу привлек мое внимание своей некоторой старомодностью. Коротко стриженные волосы, защитного цвета рубашка с короткими рукавами, заправленная в черные брюки с тщательно отутюженными стрелками. На простом русском лице серые, глубоко посаженные, но в то же время как бы распахнутые глаза. Где-то в их глубине всегда таилась легкая, непроходящая грусть. Даже когда он смеялся, а посмеяться он любил, она не исчезала. Вздернутый кончик носа начисто лишал его лицо мужественности. На самом же деле он был волевым человеком с сильным характером. Меня восхищала его постоянная готовность к бескорыстной помощи.