Возвращение росомахи
(Повести) - Зиганшин Камиль Фарухшинович - Страница 57

Человек исчез в логове, но ненадолго. Вышел с миской и поставил ее перед конурой. Рыжая псина с жадностью набросилась на еду. Белоголовый, походив по двору, вышел за ограду и сел на бревно под березой. Засунув в рот белую палочку, стал время от времени выпускать изо рта клубы дыма.

Пышка была поражена: «У этого двуногого даже маленькая палочка изрыгает дым и огонь! С ним надо быть поосторожнее».

Ночью, когда стихла вялая собачья перебранка, росомаха спустилась на землю и прокралась при дрожащем свете звезд к холму на поляне. Ей не терпелось добраться до мяса. Обойдя схрон, нашла спуск. Он вел к обитой шкурой двери. Сквозь узенькую щелочку сочился будоражащий аромат. У Пышки внутри все затрепетало. Она была готова на любой подвиг, лишь бы проникнуть в скрытый за дверью мясной склад. Осторожно спустившись по трем дощатым ступенькам, хищница толкнула дверь. Та не поддалась. Навалилась плечом — и это не помогло. Как быть?

Запустив в щель когти, росомаха потянула дверь на себя. Она чуть сдвинулась, но дальше не пускала кривая железка. Росомаха осторожно дотронулась до нее. Убедившись, что та не опасна, потихоньку, чтобы не разбудить собаку, стала толкать ее во все стороны. В какой-то момент железка вышла из скобы и безвольно повисла.

Щель сразу расширилась. В образовавшийся проем на Пышку хлынула такая густая волна заячьего духа, что у нее перехватило дыхание. Голодный зверь был вне себя от счастья — за дверью оказалось столько мяса, что будущее представилось в самом радужном свете…

Царил полдень — знойный, тихий. Погруженный в маревую дымку лес как будто колыхался. На скамейке у ворот, под ажурной тенью березы привычно сидел, небрежно зажав между двух пальцев самокрутку, дед Ермил. Лоб и заросшие колючей щетиной щеки блестели от пота, словно намазанные салом. Изнывая от жары, он то и дело отирал рукавом рубахи выступающий бисер пота и отмахивался от налетавших слепней.

Попыхивая дымом сквозь густые, прокопченные до желтизны усы, старик поглядывал то на копошившихся в пыли куриц, то на осанистого петуха, то на щиплющих траву ослепительно-белых гусей, то на пробегавшую с гиканьем ребятню. От всех этих картин в душе Ермила Федоровича царило умиротворение, которое враз разрушило приближающееся причитание:

— Господи, за что ж така напасть?! Убыток-то какой!

Калитка распахнулась: к нему семенила разгневанная старуха.

— Токо знаешь дымить! Ты почто дверку в ледник не затворил? Уж все запотело, отмякло.

Старик недовольно вскинул глухариные брови:

— Че расшумелась! Не был я седня там!.. Сама, небось, не заперла… Докурю — гляну…

Спустившись по ступенькам в ледник, Ермил сразу почувствовал, что в нем и впрямь заметно потеплело. Запалил свечку. Когда глаза привыкли к полумраку, оглядел запасы. У дальнего края за дощаной стенкой лежала вперемежку со льдом нарубленная кусками лосятина — сын дал. Ближе к двери возвышалась гора набитых зимой тушек зайцев. Вот только брезент, прикрывавший их для лучшего сохранения холода, почему-то лежал в проходе. Подняв его, промысловик увидел погрызенную заячью голову. Самой тушки не было.

— Вот это да тебе! Кто ж так похозяйничал? — выругавшись, старик вышел и, накинув на ушко крючок, для верности подпер дверь еще и колом.

Утром, выгнав корову в стадо, он заторопился к леднику. Все запоры на месте, следов на росной траве нет. Вот и славно!

В следующие два дня дед не выходил из дома: ноги опять отказали. Беспокоясь за припасы, он отправил к леднику старуху. Слава богу, все было в порядке. На третий, как только полегчало, поковылял сам. И тут его взору предстала картина возмутительного по наглости набега: дверь снизу прогрызена, на земле желтели щепки, кусочки древесины, а заячьих тушек явно поубавилось. По мускусному запаху было ясно: хозяйничала росомаха.

— У-у-у, паскуда! — загудел Ермил Федорович, потрясая костлявым кулаком. — Ну погоди, мы тоже не лыком шиты! Посмотрим, кто кого!

Исторгая все известные ему мудреные выражения, он принес из сарая двухпружинный капкан с цепочкой и потаском на конце. Спустившись к двери, заткнул дыру пуком сена, а капкан установил в выкопанную перед ней ямку. Слегка притрусил его травой.

Росомаха повторила набег лишь на четвертый день. В этот раз погром был еще более ужасным: дверь прогрызена теперь с другого края, а из дыры сочится тошнотворный запах. Распахнув дверь, Ермил увидел на заиндевелых заячьих тушках несколько расплывшихся желто-коричневых пятен. От ярости он заскрежетал остатками зубов.

— Чего она прицепилась ко мне? Неужто та, что зимой подранил? Надо Динку тута привязать. И как это я раньше не смякитил? Эх, старость не радость!

Но лишь только он подвел собаку к леднику, та, жалобно скуля, стала что было сил упираться. Вырвавшись, убежала и не появлялась во дворе до следующего дня.

Проклиная все на свете, старик зашагал прямо через огороды к дому сына, Степана, работающего в госпромхозе охотоведом. Поспел в самый раз: сын, сидя на нижней ступеньке высокого крыльца, натягивал кирзовые сапоги. При этом уворачивался от поджарого, белой масти кобеля с черными «сапожками» на лапах, пытавшегося лизнуть его лицо. Когда псу это удалось, загнутый кренделем хвост от восторга заходил ходуном.

Степан потрепал загривок Мавра с нежностью, никак не вязавшейся с его суровым обликом. Ястребиный нос, густая черная, с едва наметившейся сединой борода и усы придавали его лицу угрюмое выражение. Взгляд зеленоватых глаз из-под нависших косматых, точь-в-точь как у отца, бровей был настороженным и цепким. Степан был до того высок, что в иные избы ему приходилось входить пригнувшись.

— Доброго здоровья, сынок. Дело есть! — Ермил зачем-то помял мясистый, с красными прожилками нос и продолжил: — В общем, так: росомаха повадилась зайцев таскать из мово ледника. А ноне вообще все мясо испоганила. Така вонь — дышать не можно! Без мяса оставила! Подсоби изловить али пристрелить воровку. Хитрющая, зараза, ничего не боится! Запор поставил — дверь прогрызла. Капкан насторожил — обошла.

— Да-а, батя! Не повезло тебе. Признавайся, где ей насолил?

— Да было дело… Ранил в конце сезона одну.

— Вот она и сводит счеты.

— Так тем паче изловить надо.

— Ладно, поймаем твою обидчицу. У меня с прошлого года заявка на живоотлов росомахи лежит. На семинар съезжу и займусь…

Отец недовольно закряхтел, сдвинул ершистые брови:

— Япона мать! Так она ж к тому времени не токмо припасы, но и всех курей кончит, а бабка — меня. Коль страх потеряла, скока еще напакостит… Знаешь же, росомахи на башку отмороженные, хуже медведя. Отец рассказывал, как-то собака ему склад росомаший нашла. Сорок куропаток в нем насчитал… И эта не успокоится, покамест не перетаскает все.

— Извини, батя, но по-другому никак. Семинар важный, по новому учету — не поехать не могу. А чтоб кур не трогала — не запирай ледник. Мясо все одно испорчено.

Ермил в сердцах затоптал брошенный окурок и, махнув рукой, ушел.

Выходить на летний учет зверя и дичи следовало затемно: припечет солнышко — и следы на росной траве исчезнут. Посему Степан встал задолго до рассвета. Осторожно, чтобы не разбудить семью, пробрался на кухню. Выпил вприкуску с хлебом простокваши. Снял со стены ружье. Отработанным движением приложил его к плечу и, прижавшись правой щекой к ложу, мгновенно поймал мушку. Подхватив приготовленный рюкзак, вышел во двор.

— Чего, брат, грустишь?! Вставай, в тайгу идем, — весело скомандовал охотовед своей собаке.

Остромордая лайка недоверчиво приподняла голову. Увидев на плече хозяина ружье, преобразилась: глаза загорелись, закрученный в кольцо хвост заплясал из стороны в сторону. Теперь уже Мавр поторапливал: поскуливая и нетерпеливо переминаясь с лапы на лапу, подталкивал Степана к калитке.

Заря едва подсветила восточный край неба, а промысловики уже собрались возле бревенчатой конторы госпромхоза. Мужики курили, оживленно обсуждая наболевший вопрос: будет дождь или нет? Наметившаяся с вечера облачность давала робкую надежду на положительный ответ.