Конец света в Бреслау (ЛП) - Краевский Марек - Страница 50

— Господин советник думает, что я предам приятеля под влиянием столь интересного предложения? — Брисскорн крутил в длинных пальцах очередную папиросу. — Я знаю, что Пехотта меня ненавидит и скорее расстанется с вами, чем перестанет меня мучить…

— Вы меня оскорбляете, — Мок допил кофе, встал из-за стола и осторожно потрогал флакон в кармане пальто. — Вы сомневаетесь в моих словах… Вы умны и хорошо поняли мое предложение, но вы думаете, что я хочу обмануть вас, что я мелкий мошенник, скрытый обманщик, верно? Знаете, молодой человек, что такое дружба между мужчинами?

— Эрвин у Инге Генсерих, — сказал Брисскорн и раздавил в пальцах незакуренную папиросу. Светлый табак «Джорджия» рассыпался на мраморную столешнице.

— Благодарю вас, — Мок подал ему руку. Гимназист схватил ее и крепко пожал.

— Мужская дружба и мужское слово — это, пожалуй, что — то самое надежное в мире, — сказал Брисскорн. — Я верю вам, господин советник… То, что я выдал, где Эрвин, не заставит нашу дружбу погибнуть…

— Самая верная в мире вещь, — Мок покрутил в пальцах шляпу, — это смерть. Напиши так своей Лотте.

Мок не должен был никого спрашивать, кто такая Инге Генсерих или где живет. Он знал прекрасно флигель на Гартенштрассе, 35 за галантереей Хартмана. Именно там жила эта известная художница, которая — как помнил Мок из картотеки — десять лет назад появилась в силезской столице. Сначала она начала тут искать счастье как модель. Славилась тем, что — если она согласилась какому-нибудь художнику позировать — это было однозначное согласие на разделение с ним ложа. Однако «да» не произносилось слишком часто и зависело во большой степени от оплачиваемого ей гонорара. Поэтому неудивительно, что красивая, загадочная и скрытная Инге была моделью и музой только самых богатых художников. Одному из них, некому Арно Генсериху, автору сюрреалистических подводных пейзажей, Инге дважды ответила «да» — раз, вскоре после того, как он был представлен ей, второй раз — у алтаря. После шумной свадьбы молодая пара поселилась на Гартенштрассе, 35 и более года продолжала после свадебной ночи вечеринку, к ужасу и ярости мирных и трудолюбивых соседей. Там Мок впервые увидел Инге, когда в 1920 году был вызван своим тогдашним шефом, оберполицмейстером из пятого округа, на акцию успокоения дикой пьяной оргии, которую устроили молодые супруги. Моку тогда тяжко далась живописная страсть присутствующих на вечеринке гостей. Он проклинал артистические таланты джентльменов и дам, которые, запачканные морфином, разлили краски и своими голыми телами смешали их на палитре пола. Мок схватил тогда Инге в объятия, накрыл ее одеялом, а потом начал тяжелую борьбу, чтобы ее вывести из квартиры. Еще сегодня, проходя мимо галантереи Хартмана, он почувствовал ее зубы на своей руке, все еще видел, как она вылила на его костюм из дорогой польской бельской шерсти ведро синей масляной краски, которой ее муж пытался передать меланхолию подводного пейзажа. Мок также вспоминал себя, как будто с отдаления, в замедленном темпе, когда он поднимал кулак над стройной головой Инге и наносил удар.

Он отринул печальное воспоминание об издевательствах над арестанткой и направил мысли на более позднюю судьбу Инге. Он вспомнил другой вызов, осеннюю ночь и кресло, в котором Арно Генсерих добровольно закончил свою жизнь сразу после того, как увидел свою жену, обнимающую стройными бедрами обритую голову атлета из цирка Буша.

Мок стоял на лестничной площадке и отворил окно. Несмотря на холод он чувствовал струйки пота, стекающие ему за хирургический корсет. На небольшом дворе, в свете газового фонаря катались дети. Их радостный крик вспугнул стаю ворон, которые оккупировали крышки мусорных баков, и накладывался на два скрипучих отголоска. Первый из них издавал заточник — он расставил во дворе управляемую педалью машину и заточил ножи, которые скоро вонзятся в мягкие животы рождественских карпов. Второй скрежет доносился из-под помпы. Девочка в заштопанном пальтишке качалась на ней, наполняя ведро, а слишком большие на ней ботинки хлопали каблуками на утоптанном снегу в ритм скрипению заржавевшего устройства. Из старого, лишенного крыши сарая в самом конце двора выходила струйка дыма. Двое детей, переодетых индейцами, воткнули в клепку сарая четыре палочки, а затем развесили на них залатанное одеяло. Таким образом возник вигвам, в центре которого горит костер. Через некоторое время из вигвама донеслись дикие крики краснокожих.

Мок поднялся по лестнице и освежил в памяти дополнительную информацию об Инге. Вернисажи, во время которых ее идеальное тело было обернуто только бархатным плащом, ее любовники — представители всех профессий, ее разрозненные образы, которые нарушали сон мирным вроцлавцам, и ее картотека в архиве комиссии по наркотикам — все это Мок теперь деловито собирал в укромных уголках мозга, как оружие против хитрого противника. На полу у двери Инге кто-то стоял. Советник одной рукой достал револьвер, другой зажег зажигалку. Огонек осветил коридор. Мок спрятал старый «вальтер» в карман, а освободившуюся от его тяжести руку он протянул стоящему мужчине.

— Хорошо, Майнерер, — вздохнул Мок. — Вы тут, где должны.

Майнерер молча протянул ему руку. В тишине зимнего дня, в сумраке лестничной площадки были слышны женские стоны, которые не могли заглушить крики индейцев. Эти звуки доносились из-за двери Инге Генсерих. К этому присоединился пронзительный скрежет пружин кровати.

— Это мой племянник? — спросил Мок. Не дождавшись ответа, он с заботой посмотрел на Майнерера. — Вы устали. Завтра у вас выходной. Послезавтра приходите ко мне на восемь на инструктаж… Вы хорошо выполнили задание. Мы закрываем дело Эрвина Мока. С этого момента вы ведете с нами дело «календарного убийцы».

Майнерер, не сказав ни слова, повернулся и спустился по лестнице. Мок улыбнулся при мысли о своем племяннике и прислушивался дальше. Шли минуты, на лестничной клетке загорелся свет, плохо одетые жители дома проходили мимо Мока, даже один из них, старый машинист, пытался спросить его, что здесь ищет, но полицейское удостоверение быстро удовлетворило его любопытство. Женский голос звал детей домой, на ужин, крики во дворе умолкли, умолкли стоны Инге, больше не скрежетала ни помпа, ни шлифовалка, ни кровать, на которой Эрвин Мок становился мужчиной.

Мок нажимал на звонок и ждал. Долго. Очень долго. В конце концов дверь приоткрылась, и Мок увидел лицо, которое иногда снилась ему по ночам как эриния, как укор совести. Инге знала, кто дядя ее последнего любовника — поэтому визит Мока не мог быть ошибкой. Она открыла дверь настежь и вошла в единственное, как он помнил, помещение в этой квартире, оставив советником одного в темной прихожей. Мок огляделся и — к своему удивлению — не заметил никаких мольбертов. Потянул носом и не почувствовал запах краски. Еще больше он удивился, когда в огромной комнате не увидел, кроме беспорядка, ничего, что бы свидетельствовало о артистической профессии хозяйки дома. Эрвин, ничего не говоря, сидел на скрипучей кровати, обернутый простыней, которая медленно намокала от его пота.

— Как красиво тут у вас, госпожа Генсерих, — сказал Мок, садясь у стола. На заваленной окурками столешнице он с трудом нашел место для локтей. — Не могли бы вы оставить нас на минутку одних?

— Нет, — сказал твердо Эрвин. — Она должна тут быть.

— Хорошо, — Мок снял пальто и шляпу. Из-за отсутствия места, куда бы их положить, пальто перевесил через плечо, а шляпу заложил на колено. — Тогда скажу коротко. У меня к тебе просьба. Не пропускай школу. Ты ученик примы. Через несколько месяцев выпускной. Сдай ее и изучай германистику, философию или что-то другое, что не принимает твой отец…

— Ведь этого не одобряет также и дядя. Две или три недели назад дядя сказал на обеде.…

— Я сказал, что сказал, — разозлился Мок. — Сожалею об этом. Не думал так вообще. Я хотел тебе об том сообщить, что сказал, когда забрал тебя из казино, но ты был слишком пьян.