Агенство БАМС (СИ) - Рей Полина - Страница 17

— И что же дирижабль, Анис Виссарионович? Чем он поможет нашему делу? — нарушил слишком затянувшуюся паузу Шульц, когда вновь три головы склонились над картою, словно там было что-то недоступное для лейб-квора.

— А то, Петя, что завтра же ты отправляешься на Александре Благословенном в путешествие.

Фучик отошел наконец от стола, вынул табакерку и, как ни в чем не бывало, заправил в ноздрю щедрую понюшку. И Шульц, несмотря на крайнюю степень удивления, что обрушилось на него с новостью о дирижабле, принялся терпеливо ждать, пока фельдмейстер начнет чихать.

— Из Охранного долож-и-и…апчхи!..ли, покуситель на Александре тоже будет.

— Отчего же не арестовать его, когда он будет садиться в Шулербурге на дирижабль?

— Оттого, что ищейки те, н-н-на… апчхи!..верняка не знают ничего, только подозревают. Так что будешь путешествовать под ли…апчхи!..чиною Вознесенского Иннокентия Федоровича. Билет на сие имя тебе уже справили при помощи Его Высочества.

Лейб-квор молчал, смиряясь с мыслью, что все уже решено за него, и отправляться в путь, длиною в несколько дней, а может и недель, ему надлежит уже завтра. И все это время, отведенное на выполнение задания, он будет томиться в мыслях об Оболенской, что нынче не удостоила его даже взгляда.

— Что ж ты смурной такой, Петр? — по-своему истолковав молчание Шульца, поинтересовался Фучик. — Поедешь по первому разряду. Каюту тебе устроили первого класса. Только есть одно обстоятельство, — он замялся, и Петр Иванович почуял неладное. Заложив руки за спину, чтобы только не коснуться ненароком стоящей рядом Настасьи Павловны, уточнил:

— Какое же, Анис Виссарионович?

— Нумер оставался только один, двухместный. Посему едете в сопровождении супруги! — отрапортовал молчавший все это время штабс-капитан, чем удивил несчастного лейб-квора пуще прежнего.

— Позвольте, но у меня… нет супруги, — попытался возразить он, когда поймал взгляд обернувшейся к нему Оболенской, в котором горел истовый огонь. И что было тому причиною, лейб-квор понять не мог.

— С завтрашнего дня будет. Временно, вестимо. Настенька с тобой едет, уж не обессудь. Ты один, занявший целую каюту первого класса, выглядел бы слишком подозрительно. А Насте я доверяю, на нее положиться можно во всем. Представитесь мужем и женою, вот и вся недолга, — припечатал Анис Виссарионович, после чего разулыбался, очевидно, полностью довольный произведенным эффектом. А Шульц стоял, нелепо приоткрыв рот, и видел, как огонь в глазах так и смотревшей на него Оболенской сменяется точно таким же неподдельным изумлением.

Бал, которого так опасалась Настасья Павловна, надо сказать, в итоге превзошел все ее худшие ожидания.

Лежа в постели и глядя задумчиво на темно-красный полог над кроватью, Оболенская пыталась решить главную дилемму, кою пред ней поставил сегодняшний вечер. Уснуть после всего произошедшего она и не надеялась, знаючи прекрасно, что покуда не придет к какому-то решению, покоя ей не будет вовсе.

И хотя волноваться стоило бы в первую очередь о том, что она едва не провалила свою миссию, ради которой и прибыла в Шулербург, на уме у Настасьи Павловны был практически один только господин Шульц, менее всего этого, по ее мнению, заслуживающий после случившегося меж ними на балу.

Должно быть, ей стоило бы восхищаться его моральными устоями и принципами, кои не позволяли Петру Ивановичу иметь, как он выразился, интимных сношений с замужними дамами, но сама Настасья Павловна, оставаясь честною с самой собою, не могла не признать, что сказала, сама того не желая, господину лейб-квору истую правду — даже будь она все еще замужем за Алексеем Михайловичем, не могла бы, наверное, и тогда устоять пред чувствами своими к Шульцу. Которые, как напрашивался сейчас горький вывод, были не слишком-то и взаимными. Петр Иванович, по большому счету, даже внимания не обратил на то, как низко она готова была ради него пасть. Да и если рассудить все трезво, то ведь никаких шагов с его стороны, свидетельствующих об интересе Шульца к ней, вовсе и не было. Господин лейб-квор был прав — это она прыгнула к нему под лодку и безапелляционно навязала свое общество. А потом так увлеклась новыми ощущениями, рожденными близостью Петра Ивановича, что почти забыла о том, для чего рядом с ним находится. И теперь, расстроенная собственной неосторожной откровенностью и тем, что Шульц даже не пожелал поверить ее словам, что никакая она не замужняя дама, Настасья Павловна пыталась решить, как же ей поступить дальше. И даже не столько с Петром Ивановичем, сколько со своею задачею, ставшей вдруг какой-то непосильной, хотя поначалу выглядевшей совсем нетрудной.

С Шульцем же все было гораздо яснее. Настасье явно стоило отныне к Петру Ивановичу никаких эмоций более не проявлять и не испытывать. И ежели уж она смогла задушить в себе все надежды и чаяния о том, что ее брак может быть счастливым, если она приложит к этому усилия, то сумеет и откреститься от неуместных и неприличных чувств к мужчине, коему это было не нужно.

Оставался только один вопрос — будет ли она в силах исполнить свои намерения, оставаясь подле Шульца и дальше? Оболенская в этом была совсем не уверена. Стало быть, лучше всего от порученного ей в Шулербурге задания отказаться, применив старый проверенный метод — с глаз долой и из сердца вон. Потому что Настасья Павловна тоже не желала иметь никаких сношений и отношений с мужчиной, готовым от нее отречься, будь на то хоть какая причина. Довольно с нее и того, что была годами не нужна собственному супругу, променявшему ее на холодные железки и шестеренки, гораздо более дорогие его сердцу, чем живая, жаждущая внимания и ласки жена. И если уж впускать кого-то то в сердце — то так, чтобы любили ее до того сильно, что никакие препятствия не страшны. Чтобы похитили, увезли, совершили любое безумство, но только не отпускали. И это, увы, было совсем не в духе Петра Ивановича Шульца. А потому Настасье Павловне, спасаясь от разочарования, следовало теперь безотлагательно вернуться в столицу. А там, быть может, лучше бы и вовсе уехать куда-нибудь в провинцию, потому что сейчас, как никогда прежде, Оболенская почувствовала, что от всего очень устала. От интриг двора, от непонятных поручений и еще менее понятных, чем поручения, мужчин.

И почему только ее привлек именно господин лейб-квор? Вот взять хотя бы графа Ковалевского, проявлявшего в отношении нее недюжинный напор. Знатен, не менее чем потомки древнейших российских фамилий, богат, как Крез и красив, как падший ангел. Но все, что Настасья Павловна испытывала, когда не далее как пару часов тому назад у дверей ее спальни он исступленно целовал ей руки, которые едва сумела у него отнять — это смущение. Хотя, должно быть, и граф хотел от нее не больше, чем надоевшие повесы при дворе, и, получив желаемое — тут же к ней наверняка бы остыл. И это имело очень мало общего с тем, о чем Настасье Павловне вновь стало мечтаться после встречи с Петром Ивановичем. Да вот только все напрасно, и давно бы ей стоило это понять и не ожидать уже того несбыточного, о чем иногда еще болело сердце. Тем более что, как бесцеремонно напомнил ей Шульц, она уже была далеко не наивной юной девою. В ее двадцать три года стоило бы смотреть на жизнь без глупых иллюзий.

К моменту, когда под утро Оболенская смежила веки, ясно было одно: возврата в Петербург не миновать. Так для нее будет лучше всего.

Подняться на следующий день пришлось неожиданно рано: присланная дражайшим дядюшкой горничная сообщила, что Анис Виссарионович ждет Настеньку внизу по очень важному делу. Сильно подозревая, что Фучик, должно быть, вследствие беседы с Шульцем прознал про ее похождения, Настасья Павловна с тревогой спустилась вниз, пытаясь решить на ходу, как же ей объяснить дядюшке свое поведение и одновременно сообщить о предстоящем отъезде, не вызывая этим никаких подозрений. Но, к облегчению Настасьи Павловны, Анис Виссарионович был занят обсуждением совсем иных проблем, ее совершенно не касавшихся, и факт этого вскоре породил в Оболенской новое беспокойство. Никогда прежде дядюшка не обсуждал в ее присутствии важных дел, мог, разве что, обмолвиться о чем-то ненароком, но приглашение на ведшееся в кабинете явно важное совещание с участием незнакомого ей господина, представленного Фучиком как штабс-капитан Леславский Андрей Васильевич, определенно настораживало.