Агенство БАМС (СИ) - Рей Полина - Страница 13

Убедившись в том, что Настасья Павловна находится там же, где и он, Петр Иванович направился прямиком туда, где ему надлежало быть с того самого вечера, когда он понял, что компания настырной девицы под лодкой не просто перст судьбы, но событие, которое отразится на его дальнейшем существовании. Он вышагивал по бальной зале по направлению к Оболенскому Павлу Анлреевичу, невпопад раскланиваясь со знакомыми и незнакомыми, и имел вид более чем решительный.

— Павел Андреевич, разрешите засвидетельствовать вам мое почтение! — бодро гаркнул Шульц, становясь прямо напротив папеньки Настасьи Павловны. — Шульц Петр Иванович!

Лейб-квору показалось — всего на миг — что Оболенский сделал едва уловимое движение в его сторону, но будто бы сдержался. Заложил руки за спину, покачался с пятки на носок и неожиданно для Шульца ответил:

— Петр Иванович? Наслышан, наслышан, да-с!

Ужель слава о его подвигах в агентстве была столь обширна, что достигла ушей Павла Андреевича? Что ж, тем лучше.

— Свести с вами знакомство — честь для меня, — признался Шульц, по примеру Оболенского заводя руки за спину. — Тем паче, что я последние несколько суток готовился, дабы предстать перед вами.

— И вероятно, речь пойдет нынче об одной из моих дочерей? — полюбопытствовал Павел Андреевич, впрочем, тон его не сулил лейб-квору ничего хорошего.

«Могу побиться о заклад — папенька излишне печется о своих дражайших чадах», — кивнул сам себе Шульц, надевая на физиономию благостную улыбку.

— Вероятно — да, — признался он, решив, что ходить вокруг да около не стоит.

И неожиданно для себя услышал то, что заставило его замереть на месте, так и продолжая нелепо улыбаться. Склонившись к нему, Павел Андреевич полюбопытствовал заговорщицким тоном:

— Что ж вы, Петр Иванович, интересуетесь дамами замужними, меж тем, как дочерей у меня в достатке и без женихов?

Поначалу Шульцу показалось, что он ослышался. После — что все это происходит не с ним. Павел Андреевич намекал ему, что Настасья замужем? Но как это возможно? Замужние девицы не убегают из дому несколько вечеров подряд, чтобы провести время с малознакомым мужчиной. Впрочем, не убегают и невинные девицы, находящиеся под постоянным бдением папеньки.

— Не совсем понимаю, что вы имеете мне сказать, — пробормотал Петр Иванович, скользя невидящим взглядом по веселившимся гостям. Вновь заметил мелькнувшую фигурку Настасьи Павловны и помотал головой, прогоняя неуместное видение. Неужто она уже обещана другому? Даже не обещана — отдана.

— Я имею вам сказать, Петр Иванович, что Настасья Павловна давно замужем, и ваш интерес в ее сторону, особливо так откровенно проявляющийся — неуместен. И даже вреден.

— Настасья Павловна замужем? — эхом откликнулся Шульц, не в силах сдержать мелькнувшую в голосе горечь.

— Давно, Петр Иванович. И счастлива в браке.

Лейб-квор почувствовал, как ему не хватает воздуха, будто чья-то неумолимая длань сомкнулась на его горле, не позволяя сделать следующий вдох. Коротко извинившись, он отошел от Оболенского и направился куда глядели его ничего не видящие глаза. Что там говорил Павел Андреевич? Предлагал ему обратить внимание на других своих дочерей? Неужто не знал, что если кто и способен был привлечь внимание мужчины, так это Настасья Павловна?

Он так глубоко погрузился в свои горькие измышления, что ему изменила даже извечная трезвость ума. Стоило Шульцу только остановиться и подумать о том, что вышедшая замуж Настасья никак не могла бы носить фамилию Оболенская, как он понял бы, что жестоко ошибся. Но теперь, когда тоска, сковавшая сердце, была неизбывной, а мыслить здраво более не получалось, раздумывать о таких прозаических вещах лейб-квор не мог.

Добравшись, наконец, до веранды после бесцельных скитаний по зале, чтобы покинуть бал и выйти в сад подышать воздухом, Шульц ослабил шейный платок. И не успел вовсе сорвать его и отбросить прочь, как в него впечаталась изящная девица, понуждая лейб-квора инстинктивно обхватить ее рукой. Едва Петр Иванович понял, что пред ним никто иной, как Оболенская собственной персоной, как на лицо лейб-квора опустилась маска безразличия, а голос, которым он задал свой вопрос, прозвучал холодно и отстраненно.

— Настасья Павловна, какая встреча. А я уж было подумал, что до окончания бала не свидимся.

Так и продолжая прижимать к себе стройный девичий стан, Шульц наклонился и шепнул на ухо Оболенской:

— Что же вы не предупредили меня, что не одиноки? Я бы тогда ни при каких обстоятельствах не стал с вами целоваться на сцене, даже если то было необходимо для дела. Ибо у меня есть правило чести: с замужними дамами я не имею никаких сношений интимного характера.

В Петре Ивановиче Шульце, крепко прижимавшем к себе Настасью Павловну, казалось, было безупречно все: сильные руки со стальными мускулами, ощущавшимися и через слои одежды, мужественный подбородок с легкой щетиной, небрежно повязанный шейный платок и даже исходящий от него слабый запах табака, который обычно Оболенской был совершенно неприятен. Да, в господине лейб-кворе воистину было прекрасно все. Кроме выражения его лица в сей момент.

Сначала Настасья Павловна подумала, что кого-нибудь снова убили, но довольно скоро припомнила, что жертвы душегубца у Шульца не вызывали ничего, кроме профессионального интереса; тогда Настасья Павловна решила было, что, может статься, Петр Иванович проведал про смерть дражайшего ее супруга Алексея Михайловича, и решил сделать подобающее случаю лицо, дабы выразить ей свои соболезнования. Но прежде, чем Настасья успела что-либо ответить Петру Ивановичу на его приветствие, тот заговорил сам, и от слов, что срывались с его уст, Оболенская буквально оцепенела.

На смену начальному недоумению, порожденному предположением о том, что Петр Иванович не знает о кончине Алексея Михайловича, пришло возмущение, когда Настасья рассудила, что, должно быть, странные речи Петра Ивановича являются следствием того, что он видел, как она удалилась в сад в сопровождении графа Ковалевского. Но как смел господин лейб-квор судить о ней столь дурно на основе одних лишь своих измышлений?

— Обезумели все сегодня, что ли, ей-Богу! — воскликнула Настасья Павловна и тут же напустилась на Шульца:

— Тот мужчина в саду мне не муж! Что же касается вас, дорогой Петр Иванович, то мимолетный поцелуй, скажу я вам по большому секрету, вовсе не значит еще интимное сношение! — выговорив все это, Оболенская дернулась, намереваясь избавиться от пусть и приятных, но совершенно неприличных объятий Петра Ивановича, особенно с учетом предъявленных ей непонятных обвинений. И в момент этот едва не позабыла о том, что должна во что бы то ни стало находиться рядом с Шульцем постоянно, во всяком случае, во время расследования им «дела странного человека», а потому разногласия с ним — последнее, что ей было теперь необходимо. Вовремя опомнившись, Настасья оставила попытки отстраниться, и, напустив на себя холодный вид, произнесла:

— Но я позволю вам извиниться, господин лейб-квор, так и быть. Начинайте.

Вопреки всем доводам затуманенного близостью Оболенской рассудка, Петр Иванович продолжал прижимать к себе неугомонную… уже не девицу. Ах, как же он ошибался, когда решил, что сие создание юно и невинно! Он мог побиться о заклад — любовный дурман, что напустила на него Настасья Павловна, был целиком и полностью ее заслугой. И за это Петр Иванович тоже намеревался спросить с Оболенской. Тройную плату. Впрочем, пока не придумал, каким образом, ибо все тот же рассудок кричал ему, что самое время убраться восвояси, тело же нашептывало мысли совершенно противоположного характера.

И среди них, ко всему, оказалась еще одна, весьма возмутительного толка: «Так это еще был и не муж!». Это немного отрезвило праведный гнев лейб-квора, и он умолчал о том, что ежели поцелуи и не входят в понятие «интимное сношение», то его желания, которые до сего вечера были направлены на Настасью Павловну, очень даже входят. Но произнесть это сейчас, когда выяснилось, что Оболенская давно несвободна, означало пасть еще глубже в ту пропасть, в которую Шульц и без того падал последние несколько дней. Что ж… Настасья Павловна давала ему возможность завершить все на той ноте, после которой он сможет остаться воспитанным человеком. Отчего же лейб-квор не желал за эту возможность ухватиться? Иначе как еще объяснить то, что он до сей поры не выпустил Оболенскую из своих объятий?