Чернокнижник
(Забытая фантастическая проза XIX века. Том II) - Тимофеев Алексей Викторович - Страница 30

Кухарки в кухнях, горничные в девичьих, торговки на рынках, магазинщицы в магазинах, кумушки на улицах, благовоспитанные девицы в своих уборных, молодые дамы в своих гостиных, старухи где ни попало, — все затолковало, зашумело, загудело, зашишикало — мужчины провалились сквозь землю! Прошло утро, прошел день, прошел вечер, — разговор все плодовитее и плодовитее. Наступила ночь, — первая ночь без мужчин на свете: никто, и самые даже заговорщицы, глаз не смыкают. Загорелась заря, блеснуло солнце, запели птички, растворились окна: улицы пусты. В модных магазинах появились новые платья à la мужчины провалились сквозь землю.

— Видели? — Видела! — Какого цвета? — Темно-черные! — Должно быть, очень мило! — Я не видала ничего лучше! — Maman, maman, поедемте скорее в магазин! — Некому лошадей заложить, друг мой. — Пойдемте пешком! — Как скучно! К вечеру все раскупят. — Мы сегодня должны оставаться без обеда;, одолжите вашего повара. — Он исчез вместе с прочими. — Слышали вы, милая Сашенька? — Что такое? — И повара провалились сквозь землю! — И парикмахер? — И высокие лакеи? — И магазинщики? — И кондитеры? — Все, все, все! — Ха, ха, ха! — Что вы смеетесь, бестолковые? — Ах, я лишилась супруга! — Ах, я потеряла брата! — Ах, у меня исчез мой жених!.. — Ах!.. — Ах!.. — Ах!

И все заплакало.

— Какая нынче мода? — бледное лицо, на глазах несколько слезинок, распущенные локоны для девиц, большие чепцы для дам, платья à la мужчины провалились сквозь землю для всех. — Как это вам к лицу, Шарлотта! — Нет, вы всегда такие добрые! — Нельзя ли выдумать еще чего-нибудь? Пожалуйста. Вы так изобретательны. — Ах, к чему все это? — Что с вами, мой ангел? — У меня третий день истерика! — У меня спазмы! У меня все из рук валится! — Я спать не могу! — Мне снятся ужасные сны! — Я не знаю, что делать! — Я зла на целый свет! — Мне никак не хочется одеваться! Мужчины провалились сквозь землю!

Между тем, мало-помалу все начало приходить в обыкновенное положение. Кухарки заменили поваров; прачки сели на козлы, садовницы пошли обрезывать деревья, огородницы отправились копать землю, парикмахерши принялись за щипцы, супруги плотников за топор. С необходимостью спорить нельзя!

Но, между тем, с каждым днем лица прелестных обитательниц Утрехта, — они в самом деле прекрасны, — начали становиться печальнее и печальнее. Мужчины провалились сквозь землю! Боже мой, для кого же одеваться? С кем танцевать? Кому нравиться? Над кем смеяться? Для кого быть любезными? Кого водить за нос? Кому кружить голову? Под чье крылышко приютиться, потеряв свои прелести? К кому писать билетцы на розовой бумажке? Кому передать первый девственный поцелуй, с каждым днем более и более тяготеющий на устах красавицы? Для кого просиживать до утра возле отворенного окна? Кому сказать: «Милостивый государь, теперь все кончено между нами!», чтобы на другой день сызнова начать то, что вчера было кончено, и покрепче пожать руку в знак прощения? Для кого плесть шнурочек, — по приказанию маменьки, или вышивать бумажник, — по неотступной просьбе старшей сестрицы? Кого смущать красивым лорнетом на гулянье? На чью руку опереться, садясь в карету? О ком думать, когда никто нейдет в голову? Перед кем уронить перчатку, чтобы видеть, скоро ли ее подымут? Перед кем проговориться нечаянно, что не достали билета на следующий маскарад? С кем составить маленькую партию в вист, чтобы иметь удовольствие выиграть по праву женского пола? Кому приказать принести календарь из кабинета или платок из уборной? Для кого падать в обморок или страдать биением сердца? Кто станет лечить мигрень турецкими шалями и колотье в боку брюссельскими блондами? Кого упрекать от скуки в холодности? Кому отсчитывать нежные супружеские ласки, чтобы как-нибудь убить время? После кого остаться вдовою?.. О ужас! скажите, что вы сделали! Да, теперь нельзя даже надеяться быть вдовою!.. О, женщины, женщины, то есть, о, утрехтские женщины, каким пером опишу я все ваши потери и лишения? Вы их поняли, наконец, и глубокая, искренняя, неусладимая печаль распространилась по целому городу Утрехту, и вся природа покрылась трауром вокруг города.

Грустно, неизъяснимо грустно видеть землю лишенною сильнейшей части души ее, опустевшею среди всего своего великолепия. Утро без зари, заря без солнца, солнце без прежнего блеска; в рощах одна темнота; в пении птичек одно щебетание; среди прелестного луга, среди роскошных цветов тишина и безмолвие; на гуляньях запыленные деревья; в полях пустые дороги; в городе бездушные стены; день унылый, вечер пасмурный, ночь тихая-тихая, как могила. Не слышно ни веселых песен земледельца, ни восклицаний ремесленников, возвращающихся с работы, ни громкого топота лихой четверни, запущенной искусною рукою усатого голландского кучера. Вселенная кажется пустынею. Где-где мелькнут два-три печальных лица бедных затворниц, отыскивающих чего-то в каждом чулане, в каждой забытой беседке, в каждом полустертом следе ноги; или два-три пылающих лица новых кучеров в чепце, отчаянно борющихся с лошадьми, порывающимися в разные стороны. И снова все тихо, и снова все пусто, и снова грустно, — грустно, как в тяжелом предчувствии. По временам послышатся гармонические звуки фортепиано или арфы, вольются звонкою струею в струи атмосферы, и тотчас же улетят погребальною песнею, как бы страшась нарушить всеобщий траур, как бы чувствуя, что для гармонии необходима разность чувств, понятий и полов. По временам раздастся резкий спор двух кумушек, и, нарушив на минуту всеобщее безмолвие, со стыдом скроется в эхо пустых стен, как бы чувствуя, что теперь не об чем и спорить. И снова все тихо, и снова все пусто, и снова грустно, — грустно, как по отъезде любовника.

Но, как бы то ни было, все мы созданы для жизни, а жизнь — деятельность. Законодатель над законами, ученый над книгами, герой на биваках, старуха за пряслицей, старик за мешком с золотом, женщина среди своего хозяйства, девушка перед зеркалом, ребенок за куклами. Для всякого, своя жизнь, для всякого своя деятельность. Дерево сохнет, лишась своих соков, человек умирает, будучи не в силах быть деятельным. Точно так было и там: женщины, оставшись одни, сначала посмеялись, потом погоревали, и наконец должны были решиться что-нибудь делать. Природа откажет нам во всех дарах своих, если мы начнем пренебрегать ею.

Обыкновенные домашние занятия, как я сказал уже, скоро начались своим порядком, тем более, что голландки — ужасные хозяйки. Но общественная жизнь так разнообразна, так изобретательна на нужды, так плодовита на необходимости! Хотя и существует у нас, на Руси, старинная поговорка — «Курица не птица, женщина не человек», но это одна острота наших балагуров-прапрадедушек, которая отнюдь не прилагается к славному городу Утрехту, и, по понятиям голландцев, женщина точно такой же человек, как мы с вами. И вот, мало-помалу, партия мятежниц, заговорщиц, уничтожившая мужчин, начала покорять себе умы и намекать о свободе женщины, о правах женщины, о общественном законодательстве, о преобразовании семейства. Вскоре все заговорило другим языком: «Прежние законы писаны мужчинами! Прежние законы дышат тиранством! Прежние законы обагрены кровью! Мы женщины; для нас нужны другие законы. Мы остались одни: мы докажем, что можем жить одни! Мы докажем, что такое женщина! Долой прежнее рабство! Да здравствует г-жа Дюдеван! О чем мы плакали? Чего мы лишились? Какими правами пользовались мы в прежнем обществе? Что у нас целовали ручки, что нам подавали плащи, что к нам относились с уважением? Не хотим лицемерства! Не хотим изменников, грубиянов, эгоистов! Удостоверим, что можем управлять самими собою! Мы никогда не были так счастливы, как теперь! Проклятие всем мужчинам! Не хотим мужчин! Мы лучше мужчин!..» И пошло, и пошло.

Ну, а девушки? Боже мой, до девушек ли теперь!

Мужчине стоит решиться, женщине только задумать; мужчине первый шаг, женщине первая мысль. «Что мы, в самом деле, такое? Долго ли нам еще оплакивать обманщиков и деспотов? Завтра же первое заседание. Долой их гнусные законы! Долой мужскую аристократию!»