Чернокнижник
(Забытая фантастическая проза XIX века. Том II) - Тимофеев Алексей Викторович - Страница 11

«Что с вами? — закричал я ему, — сойдите сюда». Как вы думаете, что он мне отвечал? «Не могу, Иван Григорьич, никак не могу: я решенное дело!» И начальник отделения захохотал; у Иринея Модестовича навернулись слезы.

— Ваша история, — проговорил он, — печальнее моей. Капитан, мало обращавший внимания на канцелярский рассказ, кажется, ломал голову над повестью о привидении, и наконец, как будто очнувшись, спросил у Иринея Модестовича:

— А что, у вашей Марьи Сергеевны пили ли пунш?

— Нет, — отвечал Ириней Модестович.

— Странно! — проговорил капитан, — очень странно! Между тем, дилижанс остановился; мы вышли.

— Неужели в самом деле рассказчик-то умер? — спросил я.

— Я никогда этого не говорил, — отвечал быстро Ириней Модестович самым тоненьким голоском, улыбаясь и припрыгивая, по своему обыкновению…

Верстах в 15-ти от Воронежа, на берегу тихого Дона, стоит под горою, окруженный лесами, пустынный барский дом. Полуразрушенная каменная ограда замыкает со всех сторон обширный двор, среди коего заметны еще по дорожкам, пресекающимся крестообразно, остатки цветника. Кровля во многих местах обвалилась. Тяжелая дубовая дверь была отперта. Я взошел в дом. Весь нижний этаж со сводами, и вероятно, судя по маленьким с железными решетками окнам, не допускающим много света, служил для кладовых. По дубовой лестнице я взошел в верхний этаж. Остроконечные двери и окна с внутренними ставнями, огромные выдавшиеся печки из расписанных изразцов, с разными столбиками, впадинами и углами, старинная лепная работа на оставшейся щукатуре в потолке, огромные стеклянные люстры и стены, исписанные весьма неискусно букетами цветов, напомнили мне то время, когда наши деды были умнее нашего, заживали себе в своих деревнях, копили денежки, не проматываясь в столицах, и не заботились о том, что говорят в английском парламенте, а невинно предавались сельским занятиям, псовой охоте, тяжбам с соседями и прочим барским затеям. Меня, меж тем, поразили мрачность и одиночество сего нежилого замка в сравнении с живописным его местоположением и с веселою жизнью, шумящею в селе, которое расположено в его близости. Один из тамошних старожилов рассказал мне следующее происшествие; я его передам со всевозможным сохранением истины, и разве только кое-где призову на помощь риторические и сценические положения лиц, к коим мы все привыкли после чтения лепо написанных нравственно-сатирических романов, не говоря уже о других, исторических.

Итак, вот нам, любезные читатели, быль или, если угодно: этико-сатирическая, эмпирико-магнетическая и нравственно-историческая повесть, которую можно назвать хоть КОЛДУН и к которой в разных писателях отысканы следующие эпиграфы:

Спросите во всем …ском уезде, кто там не знает знаменитой фамилии Фаддеевых, прозванных так по их родоначальнику? Кто будет оспаривать их двухсотлетнее право дворянства, несмотря на то, что многие из них находятся теперь между однодворцами? Но и те даже твердо знают, что предки их Фаддей, Антон и Лаврентий служили еще при царях Михаиле Феодоровиче и Алексии Михаиловиче многие службы на коне и с пищалью, и были возведены в достоинство эссаулов; что знаменитый Афанасий Лаврентьич, из той же фамилии, заводил многие фабрики при императоре Петре I и, в проезд сего государя в Воронеж, угощал его в собственном своем доме, первым в городе обрил себе бороду, надел немецкий кафтан, стал есть салат и ездить в золоченой колымаге, за что и пожаловано ему было от великого государя и царя в Чертовицком Стану, по правую сторону Дона, мимо ольхового леса до Липяжьего озера, пятьдесят четвертей в поле, а в двух по тому ж. Этот же самый Афанасий Лаврентьич был, как видно, не из простого десятка: закупал земли, кабалил людей, прикрепляя их к землям; итак, неудивительно, что один из его потомков, отставной секунд-майор Петр Алексеич, живший лет за шестьдесят с небольшим в той стране, слыл первым богачом в Воронежском наместничестве.

В передней дома, коего теперешние остатки выше сего описаны, толпились около дубового стола, стоявшего в простенке, человек пять или шесть дворовых людей и с почтительным вниманием слушали старика в темно-зеленом сюртуке из шленского домашнего сукна[10], который, дочитавши жизнь Симеона Столпника в Четьи-Минее, снял медные очки, сжимавшие ему нос, заложил ими страницу, на которой остановил свое чтение, закрыл огромный фолиант и с видом довольствия обратился к другому малорослому старику, который также сидел за столом и вязал сетки для перепелов.

— То-то, Пантелеич, — сказал он, — кому далась грамота на белом свете, тот и свою душу спасает, да и добрых людей тому же научает.

Молодые парни значительно усмехнулись, глядя друг на друга и предвидя, что между стариками неминуемо с этих слов возникнет спор. Действительно, Пантелеич вспыхнул от гнева и немедленно возразил:

— Как бы не так, Филимоныч. Я не вижу еще, что проку в твоей грамоте. Да и хвастаться тебе еще нечем: читаешь ты не так-то мастерски. Вот поучился бы ты еще у нашего дьячка, у Федора Васильича. То-то истинный чтец. Ты не успеешь прочитать «Богородицу», а он тебе проговорит всю «Верую». Твое же что чтение: мямлишь, мямлишь, заикаешься на каждом слове, да и понимай тебя Христа ради.

Пантелеич еще не был доволен, видя, что его слова возбудили только насмешливую улыбку на устах противника.

— А чему же ты научился изо всего твоего чтения? — прибавил он с жаром. — Когда барин ложится почивать, что, тебя, что ли, он зовет к себе? ты, что ли, тешишь его милость разною былью об Иване-царевиче, например, или о Кощее Бессмертном, или о Жар-птице, или о Троянской войне и об Ахилле-царевиче? На что мне твоя бесовская грамота? Когда барину скучно, кто его развеселяет? Пантелеич. Когда девушки шьют в пяльцах и поют, кто с ними сиди и подтягивай, да показывай им лад? Пантелеич. Везде Пантелеич, да и только. Молитву же к Господу Богу я знаю, право, тверже тебя. Скажи-ка мне, например, великий грамотей, какому угоднику поют у всенощной пред благовещением?

Пантелеич озадачил Филимоныча. Последний искал и не нашел ответа; но, чтобы скрыть оскорбленное самолюбие, он старался искусным образом дать разговору другой оборот и успокоить неугомонного победителя.

— Я не к тому молвил слово, — сказал он, — и не хотел тебя дразнить. Но из книг я знаю многие примеры, — понимаешь ли? А потому, вот видишь ли, — прибавил он с таинственным видом, — я и не всему радуюсь, что у нас теперь в доме случается.

Филимоныч не успел бы скорее задуть сальную свечку, стоявшую в бутылке на столе, как обезоружить гнев Пантелеича сими словами.

— А что? — спросил он с поспешностью и любопытством.

— Молодым парням не нужно об этом знать, — продолжал Филимоныч вполголоса, — но тебе я, пожалуй, скажу. Только чур, не промолвись!

После сих слов оба старика, уже снова примиренные друг с другом, вышли в соседнюю комнату, и тут Филимоныч, вынув синий клетчатый платок, утер им себе нос, оправился и тем же таинственным голосом спросил у Пантелеича:

— Да разве ты ничего не видишь?

Пантелеич (уставя глаза). Ничего.

Филимоныч. Совсем ничего?

Пантелеич. Убей меня Бог, ничего.

Филимоныч. Ну, то-то же.

Пантелеич. А что такое?

Филимоныч отвернулся от Пантелеича, чтобы понюхать табаку, потом снова, обратясь к нему, продолжал:

— Я тогда же говорил моей старухе Агафье, потом поставил грошовую свечку великому угоднику, хотел было и барину шепнуть, да видно, тому и быть, что Богу угодно.