Не гореть! (СИ) - Светлая et Jk - Страница 40

— Ну и что ты потеряла на Троещине? — сунулся в разговор профессор Надёжкин, показавшийся за спиной супруги, а потом повернулся к домработнице: — Нелли, поставьте, пожалуйста, еще приборы.

— Я не голодная! — возмутилась Оля, но Неля уже ретировалась, посчитав, что присутствовать при дальнейшей потасовке, по крайней мере, неделикатно. Проводив ее взглядом, Надёжкина тяжело вздохнула и снова посмотрела на своих родителей, ставших плечом к плечу в борьбе то ли с ней, то ли за нее.

— А мы не ужинали еще, — мягко проговорила Влада. — И раз уж ты сама пришла… Неля рыбу приготовила. И чай у нас будет с пирогом.

А потом мать неожиданно дернула отца за рукав его свитера. И он словно включился. Отец, а не рукав.

— Пожалуйста, Оля, — неожиданно просящим тоном выдал несвойственную себе реплику Борис Васильевич, чтобы затем добавить уже привычнее: — Ты опять без звонка, но сегодня хоть мама и Неля дома. Есть надежда, что закончится все полюбовно.

Его жирный намек на прошлый визит с чемоданом, заставил Надёжкину покраснеть. Будто бы в прошлой жизни было.

— В самом крайней случае, я полью вас из шланга, — попыталась пошутить Влада, но вышло довольно неловко. И, кажется, при этом она была горда собой — как же! Удалось затащить ребенка в дом!

— Пожары тушат из рукавов, — не смогла не съязвить в ответ дочь.

— Господи, ну и терминология! — театрально закатила глаза Белозёрская.

И Оля решилась. Она не знала, на сколько ее может хватить. И не знала, что из всего этого получится. Но вместо того, чтобы и дальше препираться в прихожей с собственными родителями, которые сегодня вошли в роль двух «душек» и вместе с тем, кажется, давно уже казались ей чужими людьми, она направилась в столовую, где Неля тоже уже похозяйничала, приставив еще тарелку и приборы к имеющимся.

Чувствуя затылком взгляды матери и отца, Оля не позволила себе обернуться. В конце концов, жизнь — это большая лотерея. Никогда не известно, чем закончится дело. Они ведь тоже, когда ей было семнадцать, не могли даже подумать, что она настроена так решительно. Не представляли себе, что ей хватит мужества уйти. Она ребенком тогда была. Легко сломить человека, который не уверен в том, что ему нужно. Убедить, умаслить, подкупить, принудить к обманчиво-прозрачному компромиссу. Шантажировать, надавить на больное, не оставить выбора.

Но у Оли был их характер. Отцовское упрямство и материнская бесконечная вера в себя. Их общесемейная амбициозность. И бабушкин авантюризм. Максимализм — свой собственный. И энергия, бьющая ключом. Гаечным. По голове. С ней не могло быть легко. А они, актриса Белозёрская и профессор Надёжкин, Олю попросту не знали, слишком занятые собственной жизнью. Но та же самая жизнь доказала, что даже Диана, настоящая, какой она была, им совсем не знакома. И это тоже их боль.

Оказавшись в столовой, которую лет десять назад переделали, объединив гостиную с кухней, Оля осмотрелась по сторонам, отмечая, что тут переменилось. Прежним остался цвет стен, хотя окрашено было недавно. Антикварный стол и гарнитур из стульев, подобранных идеально по стилю и орнаменту, будто делалось под заказ, — тоже из прошлого. А все остальное, похоже, новьё. Оля не знала ни этих штор, ни ковра, ни люстры, ни отделки потолка, ни даже поданных тарелок.

Тарелки почему-то вызывали особое огорчение.

И, резко обернувшись к родителям, она выпалила:

— Я приехала ключ отдать.

— Какой еще ключ? — не поняла мать.

— От бабушкиного дома. Вернее, твоего.

— Зачем?

— Съехала. На Троещину. Не бог весть что, но лучше, чем совсем ничего.

— Но мы же не… — Влада растерялась и посмотрела на мужа. — Мы не выгоняли же… живи, пока мы решим… Оля, ну что ты опять себе придумала?

— Ну вот чтобы не ждать, пока вы решите, — усмехнулась она, порывшись в карманах, а когда заветный кусок металла нашелся, выложила его на стол, возле одной из тарелок. А потом пожала плечами: — Да ладно вам! Я ж ничего!

— Иногда мне кажется, что в твоем воображении мы просто какие-то чудовища, — в очередной раз вклинился отец и подошел ближе. — Два врага, которых ты вознамерилась победить. Зачем тебе это нужно, Оля? Вместо того чтобы строить мосты, ты возводишь крепостные стены.

— Наоборот, — Надёжкина улыбнулась. — Вот сейчас — это мост. Делайте с домом, что хотите. Ничего смертельного не случилось. Акт доброй воли с моей стороны. В конце концов, если бы бабушка хотела, чтобы он был моим, он был бы моим.

— Да он и так твой! — вспылила мать. — Это старье, эта рухлядь — твое! Мы же хотели как лучше, добро тебе сделать хотели, сюда перевезти тебя хотели! Мы же знаем, во сколько ты встаешь, чтобы на работу попасть, Оля! Знаем, как ты бьешься сейчас! И если уж ты выбрала это все… то хоть облегчить твой быт, у нас же есть такая возможность! А ты на Троещину… Будто сирота при живых родителях.

Пыл ее угас так же быстро, как она вспыхнула. И, переваривая высказанное, Влада уселась за стол.

— Да, мы совершили ошибку, — продолжил за нее Борис Васильевич. — Все люди рано или поздно ошибаются. По мелочи и непоправимо, навсегда. Нельзя было запрещать, но мы боялись, что с тобой может что-нибудь случиться… и что твое решение продиктовано эмоциями из-за Дианы. И еще много чего боялись. Но ты сама-то видишь, до какого маразма у нас дошло?

— Вижу, — буркнула Оля.

— Тогда, будь любезна, садись и ешь. Хотя бы попытайся съесть этот чертов кусок… чего там, Влада?

— Щуки.

— Щуки! Это не самая костлявая рыба в твоей жизни. Собственно, сама жизнь куда костлявее. Иногда так застрянет в горле, что…

— Господи, какой бред, — выдохнула Олька.

— Рад, что хоть в этом мы солидарны. Приятного аппетита!

И Оле пришлось ужинать. Ужинать и слушать. Их сторону и их правду. Правд, оказывается, бывает очень много. И мало получить паспорт или диплом, чтобы научиться принимать отличную от своей. Степень зрелости этим и определяется — принятием чужой правды.

Ее взросление было по вкусу как фаршированная щука. И не сказать, чтобы Оля любила рыбу, но эта казалась ей даже интересной.

Они общались вот так все вместе впервые за много лет. Вернее, правильно сказать, что они никогда так и не общались раньше — на равных. «Хотя бы ты…» никуда не ушло. Но сделанный сейчас ими шаг по направлению друг к другу представлялся очень явственно. Настолько, что Оле становилось страшно, что случится дальше, если она позволит себе расслабиться. Можно ведь и нафантазировать лишнего.

Отец все говорил и говорил. О том, как год назад ездил на аттестацию Олиного института в Харьков. Как насмотрелся на их студентов-дневников и познакомился с Олиным деканом. Как видел Олино фото за стеклом с кубками и грамотами в коворкинге — итог прошлогодних соревнований по стометровке с препятствиями. Как по-прежнему считает ее выбор блажью, несмотря ни на что. Блажью высшей, в которой ее собственное идеализирование профессии оказывается важнее реалий, с которыми ей предстоит столкнуться. И что однажды ей придется сломать себя, чтобы жить и работать там, где она хочет.

А Оля отвечала — на равных — что только ей самой принимать решения. И что слушая их советы, она самостоятельно признает или не признает их руководством к действию. Не бывает одной схемы поведения для человека. Каждую минуту он может изменяться или изменять себе. И реалии ее профессии знакомы ей отнюдь не понаслышке. Это они столкнулись с огнем только тогда, когда Ди едва не погибла. Она, пусть и из диспетчерского пункта, знает об огне столько, сколько не знает ни один человек в мамином театре или в папином университете.

«Ты уже доказала все, что могла! — возмущалась Влада, по привычке то и дело срываясь на высокие ноты, но сейчас Олей это воспринималось иначе, чем в семнадцать. — Доказала всем, что можешь достигнуть всего сама! И ты уже сейчас столько всего знаешь и умеешь! Но позволь и нам хоть немного побыть родителями, которые просто хотят помочь своему ребенку!»