Поскольку я живу (СИ) - Светлая et Jk - Страница 45

А единственное, что видел он, вперив взгляд в пол, – ее туфли без каблуков и на шнуровке. Удобные дорожные туфли. Практичные, но изящные. И тонкие щиколотки, выступающие из них узкой полоской голой кожи, почти сразу исчезающей под джинсами.

Больше он ничего не различал. И сознавал, что ничего эротичнее этой тонкой полоски кожи и аккуратной округлой косточки в своей жизни не знал.

Лифт дзенькнул и остановился. Двери раскрылись, Иван выдохнул:

- Направо, предпоследняя комната.

Послушно повернув в указанном направлении, Полина шла по гостиничному коридору с приглушенным матовым освещением. Рассматривая каждую дверь, которую они проходили, глупо пыталась угадать, за которой из них может быть временное пристанище Ивана. Как будто это могло что-то изменить.

Он брел следом, на мягкой поверхности пола его шагов было и не слышно. Когда они оказались у 924-го номера, он замер, пока она возилась с ключом.

Отворив, Полина протянула руку к чемодану.

- Спасибо, что встретил, - проговорила она. – Спокойной ночи.

Он неловко кивнул, пробормотал ответное «Спокойной ночи» и развернулся на каблуках, чтобы уже через минуту скрыться в собственной комнате – через дверь от ее. По той же стороне.

По?линых сил хватило лишь на то, чтобы раздеться, включить будильник и упасть в кровать. Понимая, что они сейчас с Иваном странным образом очень близко, но так бесконечно далеки. Укутавшись в одеяло, как в кокон, она замерла в нем до самого утра. Только слезы медленно текли по щекам и впитывались в подушку, пахнувшую лавандой.

[1] S-Bahn (нем. S-Bahn от нем. Stadtbahn, нем. Stadtschnellbahn или нем. Schnellbahn), железная дорога городской метрополии (в отличие от U-Bahn, подземной железной дороги) — используемый как городской, пригородный и ближний междугородный транспорт, один из видов рельсовых систем в Германии, Австрии и Швейцарии, имеющий аналоги в других странах под названиями городская железная дорога (cityrail), городская электричка (использующая как электропоезда, так и рельсовые автобусы), «Лондонская надземка» и т. д.

Уж лучше бы пахло зеленым чаем с бергамотом! Можно бы было воскресить в памяти гостиницу у Каботажной гавани, где он себя хоронил. Эта была другой. Эта вся пропахла Полиной, ее духами, ее кожей, ее присутствием под одной крышей – пусть и через несколько стен. Два карлсона. Два, мать его, про?клятых карлсона.

Привалившись к двери со своей стороны, Иван долго смотрел в одну точку, упершись взглядом в окно, но едва ли различая, что за ним. Он не видел и того, что оно открыто. Не слышал галдящих за ним Гансов, Петеров и Урсул. Пройдет еще совсем немного времени, и они расползутся по домам из маленьких и больших бирхаусов, чтобы утром дружной и организованной толпой (немцы же!) топать на работу.

Среди всего этого – он сам где? Застыл навечно. Мухой в янтаре. И в совсем другом мгновении, чем то, о котором когда-то мечталось. Подстава. Его предали и обманули. Не было очага за камышами у моря, не было влажной лодки, холодившей спину. Пледа, расстеленного на мокром песке, не было. Чая в термосе. Лорки, носившегося у кромки воды. Ни-чер-та не было.

А самое главное – она. Переломанная, разбитая, измученная им – была. Через две стенки.

Мирош расстегнул пуговицы рубашки. Устало стащил, бросил на стул и поплелся в душ. Попытаться смыть с себя этот день. Снотворное в рюкзаке. Все-таки не выдержал. Обзавелся. Уже месяц не спал нормально, а завтра ответственный день.

Не доверяя себе, он боялся заиграться снова, как уже однажды заигрался. Допинг, анестетик. Теперь вот средство для сна, купленное в обычной аптеке.

Ни хрена не бывает бывших наркоманов. Если бы его сейчас всерьез спросили, считает ли он себя бывшим, он бы совершенно точно ответил, что он зависимый человек, не употребляющий препараты уже два года.

Два чертовых года.

Он еще помнил себя тем, угарным, под кайфом, не выбирающимся из оргий, исключительно и не иначе чудом сохранившим внешние признаки нормальности. По-другому нельзя – он торговал собственной мордой.

Вернее, Рыба-молот ею торговала. А когда Иван впервые забыл текст песни прямо на сцене и грохнулся с нее в каком-то очередном кульбите, она сообразила, что предаваться этому счастью осталось недолго.

Она заперла его в своем доме, предварительно сбагрив дочку в языковой лагерь, отняла телефон, лишила ноутбука, отрезала связь с внешним миром и получила возможность воочию наблюдать его ломки. Это она подсовывала ему алкоголь вместо очередной дозы. И снотворное, чтобы он спал во время болей, усугубляя его агонию. Никуда его не выпускала, максимально избегая огласки. Все что угодно, лишь бы никто никогда не пронюхал, что солист группы «Мета» – наркоман. Потому что это означало крест на его карьере. А значит, и на Маринкиной карьере тоже – она слишком сильно вложилась, вросла в свои «карандаши».

 Он потерял счет дням, мучаясь болями, разве что о стены головой не бился, доходя до состояния, в котором мало напоминал человека. Требовал дозу. Сходил с ума. Врывался в кабинет Марины и угрожал. Но Рыба-молот ни черта не боялась. Она пыталась помочь так, как умела. С наименьшими потерями. Все и всегда хотели от него наименьших потерь, чтобы он просто не приносил никому проблем, но забивали на то, что он сам всегда, всю жизнь, был бродячей, никому не нужной проблемой, единственное достоинство которой – какой-никакой талант.

Три года Иван провел под кайфом, превратив спиды – не в баловство, а в необходимость собственного организма. Он психовал, орал, заливался спиртным в огромных количествах. Дней десять, не меньше, пока не начало отпускать.

Тогда это и случилось. В Маринкином доме.

Он сидел в ее кабинете и слушал очередные нотации, периодически огрызаясь. Их ссоры в ту пору не прекращались. Впрочем, к тому времени и в «Мете» Иван пересрался со всеми, только Фурса все еще пытался хоть что-нибудь сделать, Санчо Панса придурочный.

Марина нависала над ним всем своим пышным телом и бубнила что-то про ответственность, про вложенные в них средства, про то, что еще одна выходка – и он может катиться. Мирош знал, что не покатится. И она тоже знала. По-своему она его даже любила, но всерьез начинала искать альтернативы «Мете» для укрепления собственного положения.

Иван сидел на ее замечательном мягком кожаном диване и болтал своей замечательной ногой в ботинке. А рядом стоял замечательный стеклянный столик, который ему ужасно хотелось разбить о Маринкину голову, лишь бы только она заткнулась. Он был пьян. И не мог быть уверенным в том, что дальнейшее ему не пригрезилось.

Если бы это происходило во время прихода, то скорее посчитал бы, что случившееся – всего лишь глюки. Но до состояния белой горячки Мирош тогда еще не упился.

На замечательном стеклянном столике лежал замечательный журнал в глянцевой обложке. И прямо с этой обложки на него смотрела Зорина. Тоже замечательная. Только подписано почему-то было иначе.

«Пять секретов счастья от Полины Штофель».

Пять секретов он перечитал пять раз.

Незамысловатые, в духе женских журналов. Незнакомые, будто их не могла озвучить девушка, которую он любил.

Первый – мудрый мужчина рядом. Свадебное фото из семейного архива. Реплика журналиста. Цитата интервью. Бизнесмен и пианистка.

Второй – любимое дело, от которого нельзя отвлекаться всерьез и надолго. Брак музыке не помеха. Украинская Кейко Мацуи. Перечисление конкурсов. Регалий. Новый проект.

Третий – вдохновение, которое берется из реальной жизни. Что ее вдохновляет? Музыка и, конечно, сын. Портрет с младенцем. Тоже из семейного архива. Сикстинская Мадонна.

Четвертый – надежное место, куда можно сбежать, когда хочется ото всех скрыться. Несколько снимков из фотосессии в загородном доме в Одесской области. Поместье с лошадьми. Белое платье и белый пляж. Улыбающийся бизнесмен Станислав Штофель, обнимающий ее. Пестрит. Пестрит. Пестрит.