Беременность на сдачу (СИ) - Черно Адалин - Страница 27

Тогда…

Чувство, что прошел не месяц, а несколько лет. За эти чертовы тридцать дней все стало каким-то серым и уже не таким интересным. Пресным. Не хотелось ни приставки, ни тусы с друзьями. Я стал прогуливать учебу и работу, понемногу пил в квартире и только потом взял себя в руки, восстановил учебу, устроился на другую работу, стал приходить к сыну.

Он вдруг стал важным. Может, потому что я не уделял Дашке время, не чувствовал малыша, когда он был внутри ее живота.

— Сынок, все будет хорошо, — мама заботливо провела по моим волосам и улыбнулась через силу.

Она, в отличие от отца, нас поддерживала. Ей нравилась Дашка, она принимала мой выбор и радовалась, что скоро станет бабушкой. Она хотела внука несмотря на то, что отец был категорически против, приходила к нам и давала денег, приносила продукты.

— Я знаю, мам, — я сжал ее руку, а после безжизненно угонил голову на ладони.

Врач вышел спустя минут десять. По его сухому, безэмоциональному взгляду сразу понял вердикт. Я знал его еще до того, как доктор произнес тихое:

— Мне очень жаль.

Я молча кивнул и стал утешать рыдающую мать. Доктор говорил еще что-то, но я оборвал его на середине и попросил поговорить потом. Мама успокоилась и стала думать похоронах, а я почему-то не мог принять то, что его больше нет. Отыскал доктора и попросил увидеть сына.

— Простите, но… вам же будет хуже, — сухим голосом ответил он. — Я не думаю, что…

— Ты и не думай, — резко оборвал его. — Веди меня к моему сыну, айболит.

Черт, я ведь сам учился на врача. На гинеколога, блять. Мне пора привыкать смотреть на детскую смерть, пора привыкать к тому, что не все будет идеально. Пора…

Меня привели в ту же комнату, где я уже бывал. Мой сын все также лежал в колбе, и я даже подумал, что с ним все в порядке. Я знал, что это не так, но едва ли мог поверить в обратное. Мне почему-то не больно, меня не тянет пустить слезу или наорать на всех. Я просто ждал, пока его завернут в пеленку и дадут мне на руки.

Впервые. Черт.

Я мечтал о том, что однажды возьму его на руки, но не думал, что это будет так. Мне хватило пары минут. Я поцеловал его холодный лоб и ушел, перекладывая все заботы о похоронах на мать.

Я знал кто виновен в его и Дашкиной смерти. Знал, но ничего не мог сделать, потому что брат лежал в реанимации. В тяжелом, сука, состоянии. Я хуевый брат, но я хотел, чтобы он сдох там. Я не раз просил его оставить ее, не приходить, не дергать по пустякам и не расстраивать, но ему было плевать на мои просьбы, а сказать по-другому я не мог. Не хотел. Думал, что у него это пройдет. Пройдет одержимость моей девушкой.

Не прошла. Я знал, что Дашка никогда бы не села в его машину сама, значит, он ее заставил. Нет, Матвей, нет! Я успокаивал сам себя и старался дышать, чтобы не думать и не загоняться. Он не выживет. Нет.

Но он выжил. Выкарабкался и восстановился. Я знал это от матери, потому что по-прежнему жил в квартире, которую мы снимали с Дашкой. Я ничего в ней не изменил, даже вещи и те остались на прежнем месте. Меня интересовало только две вещи: учеба и состояние брата. Последнее до тех пор, пока он не пришел в себя. После я ждал, когда он придет. В том, что так и будет, я не сомневался.

Я ждал его, но когда он пришел, было неожиданно. Я как раз шел домой, уже нажимал цифры домофона, когда услышал сухое:

— Привет, Матюша.

Я избил его тогда до новой реанимации. Сломал ему несколько костей, выбил челюсть и сделал сотрясение, но по-честному — хотел убить. Мне было плевать на то, что скажет отец, как посмотрит мать и сяду ли я в тюрьму.

Демьян отнял у меня мою семью. Из прихоти. Потому что Даша должна была быть его, а неожиданно влюбилась не в мажора, а в умника. Мне стало плевать на все вокруг и единственное, в чем я тогда находил утешение — учеба и практика.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Брата я больше не видел, с родителями не общался. Это неправильно, но никто из них так и не понял, почему я его избил. А я не мог по-другому. Не мог жить, зная, что не отомстил.

Я дал себе слово выучиться и стать известным доктором, спасать жизни и делать женщин счастливыми. А еще пообещал себе никогда не ввязываться в отношения и всегда пользоваться защитой. Я дал себе обещание еще не зная, что однажды система даст сбой и сука-судьба расставит все иначе.

Вслед за Матвеем я выхожу из машины и иду в дом. Я едва ли понимаю, что у нас происходит. Нам бы поговорить, обсудить все произошедшее, но когда я вижу Матвея, осознаю, что никакого разговора не будет.

— Света на втором этаже в комнате, которая находится справа от твоей, — бросает он и проходит мимо меня, поднимаясь на второй этаж.

В его руках замечаю бокал и бутылку с виски. Я знаю, что разговор был нелегким, но почему-то не могу молча смотреть на то, как его утягивает в пустоту.

— Матвей.

Он останавливается на полпути, как раз там, где разветвляется лестница, и оборачивается. Смотрит на меня своим тяжелым оценивающим взглядом и я вижу, как его грудь вздымается от глубокого вдоха.

— Что, Вероника?

Его голос звучит устало и немного растерянно, взгляд блуждает по моему телу, и я делаю несколько шагов к нему, поднимаясь на первые ступеньки.

— У нас сегодня свадьба, — объясняю я, — давай посидим вместе, поговорим.

Я понимаю, что делаю шаг к нему, пытаюсь стать ближе и даже ступаю выше, чтобы приблизиться еще, если он позволит. Обнять его и поговорить, быть выше и сильнее всех обидных слов и поступков, исходящих от него. Я женщина, и я должна быть мудрее. Не ради него, нет. Ради себя и своих детей.

— У нас фарс, Вероника, — он усмехается и пожимает плечами. — Просто фарс. Красивая картинка на публику.

Он не позволяет. Разворачивается и поднимается по правой стороне лестницы, а я молча вздыхаю и иду к Свете. Я, по крайней мере, попыталась. Показала ему, что готова уступить, выслушать, поговорить и возможно даже простить.

Я нахожу подругу на кровати в позе эмбриона. Она лежит и смотрит в одну точку, вздрагивая только когда я шуршу свадебным платьем и сажусь рядом.

— Поговори со мной.

Хочу, чтобы она выговорилась. Рассказала все и отпустила то, что с ней случилось. Света закрывает глаза и я думаю, что она не будет говорить, но она рассказывает. Ее голос звучит прерывисто и иногда срывается, но главное, что она не молчит.

— Мы не были в отношениях, — начинает Света. — Не признавались друг другу в любви и не планировали семью, но я забеременела. Я не знаю как так получилось, то ли таблетки дали сбой, то ли я пропустила прием. Я не помню, — подруга набирает побольше воздуха в легкие и продолжает: — Матвей не хотел. Когда он узнал был в ярости, а потом успокоился и вроде как даже принял. Да и я хотела. Мне ведь уже не двадцать.

Света встает и садится на кровати, упирается в спинку и утирает слезы с лица.

— Я узнала о синдроме на приеме. Не верила ему. Думала, что он все запланировал, но другие доктора подтвердили. Матвей не заставлял меня, Ника, хотя я и не хотела. Я шла на аборт со слезами, но убеждением, что так правильно.

Она всхлипывает и вытирает лицо от вновь стекающей по лицу влаги, а я только сжимаю ее руку сильнее, придавая сил.

— Он не заставлял меня, Ника. Настоял, но не заставлял, — решительно говорит Света.

— Тогда… почему?

— Ира, — выдыхает подруга. — Иногда мне кажется, что я ее не знаю. Это она расстроила меня на свадьбе, вспомнила о том, что я потеряла, заставила снова думать об аборте и о том, что я никогда не смогу родить.

— Глупости, — уверенно заявляю я. — Сможешь, конечно. Найдешь мужчину, выйдешь замуж и родишь.

Я обнимаю подругу и стараюсь, чтобы мой голос звучал весело. В голове не укладывается то, что рассказала Света. Ира ее подговаривает? Но зачем?